18 ноября прибыл в Серафимо-Дивеевский монастырь благочинный Тамбовской епархии архимандрит Черняева монастыря с указом, что обитель временно переведена в ведение преосвященного Феофана и Елисавета Алексеевна Ушакова возвращается начальницей. В каком положении оказался монастырь при управлении Лукерьи Занятовой, было упомянуто в письмах митрополита Филарета к графу А. П. Толстому и наместнику Троице-Сергиевой лавры архимандриту Антонию. Если бы не распорядительность епископа Феофана, который уговорил Саровского игумена Серафима помочь Дивеевской обители, то сестрам пришлось бы буквально голодать. Все запасы, приготовленные Ушаковой на зиму, были истрачены, и долги на обитель увеличены.
В участии таких благодатных рабов Божиих, как митрополит Филарет, преосвященный Антоний Воронежский, преосвященные Иеремия и Иаков, наместник лавры Антоний и теперь, наконец, преосвященный Феофан, в делах Серафимо-Дивеевской обители нельзя не видеть особой воли Божией и Царицы Небесной. Преосвященный Феофан, конечно, всем сердцем расположился к обители отца Серафима и быстро уразумел, какого она духа и направления. Сердце его согрелось невидимым для многих других духовным огнем, которым светились лица стариц и сирот Серафимовых, и взаимная братская любовь покрыла скорби, вражьи наветы и испытания, приходившие по молитвам блаженного старца Серафима к победному концу.
Игумен Саровской пустыни Серафим, пострадавший по наговорам сторонников о. Иоасафа, был преемником о. Исайи, одиннадцатым строителем, и происходил из государственных крестьян Пермской губ., в миру его звали Спиридон Андреев Пестов. Он поступил в Саров 14 лет, в 1823 году, вместе со своим отцом Андреем (в монашестве Арсений) и долго находился послушником при игумене Нифонте. С 1842 по 1852 год Серафим исполнял должность казначея и по кончине о. Исайи, по общему братскому избранию, определен в должность строителя. В нанесенной им невинно клевете за участие к Дивеевской обители нельзя не видеть промысла Божия. Будучи послушником, он особенно нападал на о. Серафима за заботы старца о Дивеевских сиротах и даже в один прекрасный день сломал от злобы печь в Серафимовой пустыни, чем, разумеется, заставил пострадать невинно блаженного Серафима; теперь же он сам пострадал невинно за тех же Дивеевских сирот, чем и искупил свой прежний грех.
В марте месяце 1862 года в Дивеевскую обитель был прислан следующий указ Святейшего Синода о высылке трех учениц о. Иоасафа и определение по делу, возбужденному неправильным избранием Гликерии Занятовой в начальницы монастыря.
Указ Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского из Святейшего Правительствующего Синода преосвященному Феофану, епископу Тамбовскому и Шацкому
По указу Его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод слушали дело об обстоятельствах избрания в мае месяце 1861 года настоятельницы для Дивеевского общежительного монастыря и о внутреннем состоянии сей обители, приказали: Святейший Синод, рассмотрев дело это во всей подробности, находит, что в настоящее время подлежат в нем обсуждению следующие главные предметы: во-первых, произведенное в мае месяце 1861 года, при объявлении указа Святейшего Синода от 10 февраля того года о переименовании Дивеевской общины в общежительный монастырь, избрание настоятельницы для этой обители и некоторые сопровождавшие это событие обстоятельства, во-вторых, внутреннее состояние сей обители и меры, которые ввиду смущающих общество сестер несогласий необходимо принять к ее умиротворению, и, в-третьих, имеющиеся в деле сведения по предположению касательно устройства близ Дивеевского монастыря особенного скита; по соображении относящихся к означенным трем предметам свидетельских показаний и других собранных следователями сведений Святейший Синод усматривает.
I. По предмету избрания настоятельницы
Упомянутым указом Святейшего Синода от 10 февраля 1861 года за № 473 объявлено было преосвященному Нектарию, епископу Нижегородскому, для надлежащего с его стороны к исполнению распоряжения Высочайше утвержденное, в 24-й день января того же года, определение Святейшего Синода о возведении состоящей в Ардатовском уезде Дивеевской женской общины на степень третьеклассного общежительного монастыря с предоставлением сей обители права избирать настоятельниц всегда из сестер ее, с тем, однако же, чтобы как об утверждении настоятельницы, так равно и о пострижении в монашество сестер сей обители представляемо было Святейшему Синоду. Объявление изъясненного указа в Дивеевской общине, — что ныне монастырь, — преосвященным Нектарием отложено было до личного посещения им обители, в которую он и прибыл для сего по случаю обозрения им епархии вечером 18 мая 1861 года. На другой день, то есть 19 мая, утром одной из послушниц, Глафирой Семеновной Маккавеевой, представлено было преосвященному просительное письмо за одной ее подписью, в котором изложено было от имени тридцати сестер ходатайство о назначении вместо Елисаветы Ушаковой начальницей обители Гликерии Васильевой и Парасковьи Павловой, или же в случае затруднения сменить Ушакову об избрании начальницы по жребию. Ходатайство это в тот же день подкреплено было и словесными просьбами некоторых из сестер, лично являвшихся к преосвященному, впрочем, вследствие уже выраженной им в церкви пред литургией в собрании всех сестер мысли о предстоящем избрании настоятельницы. Того же числа после всенощного бдения все сестры приглашены были в трапезу, где преосвященный предложил им назначить три лица для избрания из них настоятельницы по жребию; некоторые из сестер наименовали Гликерию Васильеву Занятову. Число их по преобладающему большинству свидетельских показаний простиралось до 40, из них же некоторыми названа была вместе с Гликерией Парасковья Павлова Ерофеева, чего, впрочем, большинство свидетелей не подтверждает. Все прочие сестры числом до 400 просили преосвященного оставить начальницей Елисавету Ушакову, объясняя, что обитель уже имеет в ней настоятельницу, и решительно отвергая выбор новой настоятельницы по жребию. На другой день, 21 мая, пред начатием св. литургии положены были на престол изготовленные и запечатанные самим преосвященным три пакета, на блюде под покровом, которое по окончании литургии и по прочтении указа Святейшего Синода о переименовании общины в монастырь поднесено было ключарем преосвященному, находившемуся среди храма на амвоне. Преосвященный вынул из-под покрова один из трех пакетов и передал протодиакону. По распечатывании сего пакета протодиаконом провозглашено: «В игумений новоучрежденного Дивеевского монастыря Господь Бог избирает рабу Свою Гликерию Васильеву Занятову». Остальные два пакета утром 22 мая преосвященный через своего письмоводителя сдал запечатанными церковнице Ксении Васильевой Путковой, для хранения в монастырской ризнице. По вскрытии их следователями оказалось написанным рукою преосвященного в одном: в игумений новоучрежденного Дивеевского монастыря Господь Бог избирает рабу Свою Парасковью Павлову Ерофееву, а в другом: начальницею остается Елисавета Алексеева Ушакова. По соображении таковых обстоятельств избрания Гликерии Занятовой настоятельницею Дивеевского монастыря Святейший Синод находит, что вышеизъясненный указ Святейшего Синода от 10 февраля 1861 г. за № 473 о переименовании Дивеевской общины в монастырь, как уже объяснено Святейшим Синодом преосвященному Нижегородскому в указах от 29 июня за № 2 и от 15 февраля за № 3251, вовсе не представлял основания к избранию новой настоятельницы, когда обитель уже имела единогласно избранную и в законном порядке утвержденную настоятельницу Елисавету Ушакову, по ходатайству которой последовало и самое переименование общины в монастырь и которая посему вместе с усвоением обители звания монастыря получала звание настоятельницы его, сохраняя те же права и обязанности в отношении к обители, какие имела до переименования последней в монастырь. На основании означенного указа сестры Дивеевского монастыря только тогда могли бы приступить к избранию для себя настоятельницы, когда бы настоятельское места сделалось вакантным; таковым же место настоятельницы монастыря делается по случаю или смерти занимавшего оное лица, или увольнения от должности по собственной просьбе, или, наконец, отрешения от места за обнаруженные беспорядки; но по Дивеевскому монастырю ни одного из трех означенных случаев не было. Хотя некоторые из сестер, составляющие в обители незначительное меньшинство, и просили преосвященного Нектария о перемене начальницы, но в основание сего ходатайства ни в составленном от имени их послушницей Глафирой Семеновой Маккавеевой просительном письме, ни в словесных просьбах об этом, как видно из содержания данных ими при следствии показаний, не представляли против Ушаковой никаких подвергающих отрешению от должности обвинений, кроме только отзывов, выражающих личное их неудовольствие о ее недоступности и недостатке в ней материнской любви и попечительности об их нуждах. Во всяком случае, хотя бы даже все сестры обители изъявили желание перемены начальницы и представили к тому уважительные причины, место настоятельницы не прежде могло быть признаваемо вакантным и подлежащим замещению иным лицом, как по надлежащем обследовании возбужденных против наличной начальницы обвинений и постановлений определения об ее отрешении с утверждения при том собственно по Дивеевскому монастырю Святейшего Синода, от которого зависит окончательное определение настоятельницы для этой обители. Впрочем, сопровождавшие избрание новой начальницы обстоятельства показывают, что преосвященный Нижегородский не только не считал Елисавету Ушакову по изъявленным против нее со стороны некоторых сестер неудовольствиям подлежащею отрешению или даже только временному устранению от места, но, напротив того, введя ее с Занятовой и Ерофеевой в жребий, тем самым признавал ее достойной дальнейшего прохождения настоятельской должности. В этом мнении утверждает и то обстоятельство, что преосвященный как пред избранием новой настоятельницы, так и после того неоднократно предлагал Ушаковой занять должность начальницы в Давыдовской общине. Наконец, кроме несвоевременности назначения для Дивеевского монастыря при существовании в нем начальницы иной настоятельницы самый допущенный в этом случае образ избрания ни в каком отношении не соответствует условиям свободного и правильного выбора. На основании указа Святейшего Синода от 10 февраля 1861 года за № 473, в случае, когда бы действительно открылась надобность в назначении новой настоятельницы, избрание ее принадлежало бы сестрам обители. Со стороны сестер могло последовать или единогласное избрание, или разделение голосов. В последнем случае преимущество принадлежало бы той стороне, которая считает большее число голосов, а если и может быть допущен жребий, то, первое, не иначе как с общего и добровольного согласия избирательниц и, второе, только в виде меры к достижению соглашения разделившихся голосов в избрании одного лица, которому преимущественно пред другими избирательницами желали бы предоставить настоятельство, а не в смысле окончательного назначения настоятельницы, ибо за силой того же указа от 10 февраля 1861 года окончательное определение избранной настоятельницы принадлежит Святейшему Синоду, от усмотрения которого при разделении голосов зависит или утвердить назначенную жребием, или, отвергнув ее, отдать предпочтение другой, получившей избирательные голоса. Между тем обстоятельства избрания Гликерии Занятовой показывают: во-первых, что прежде собрания сестер в трапезу сильнейшее большинство сестер объявляло нежелание перемены начальницы, но возражения их не были уважены, и таким образом самое открытие выборов имело уже вид нарушения свободы избрания; во-вторых, что в трапезе то же большинство сестер настоятельно выражало желание оставаться под управлением Ушаковой, но голоса их и здесь не были приняты во внимание, и, в-третьих, что жребий употреблен был не по единогласному желанию сестер, но, напротив того, при положительно выраженном со стороны большинства несогласии на эту меру, и при том употреблен не в видах простого соглашения разделившихся голосов к избранию одного лица для представления на утверждение высшего начальства, но как решительный способ к окончательному назначению настоятельницы, уже не подлежащему отмене и не требующему утверждения, какового значения жребий в отношении избрания начальницы для Дивеевского монастыря не мог иметь и потому, что ни сами сестры, ни епархиальное начальство не могли предоставлять случайности жребия такого обстоятельства, окончательное разрешение коего им самим не принадлежало. Все сии соображения непосредственно приводят к тому заключению, что избрание в настоятельницы для Дивеевского монастыря Гликерии Занятовой, как допущенное без всякой надобности на непраздное место, и кроме того неправильное и по самому способу избрания, подлежит уничтожению; напротив же того, начальница обители Елисавета Ушакова — восстановлению и утверждению во всех правах со званием настоятельцы монастыря соединенных. При рассмотрении сопровождавших избрание настоятельницы обстоятельств остановил на себе внимание Святейшего Синода, между прочим, частный случай, именно поступок старицы Устиньи Ивановой Кузнецовой, дозволившей себе, по собственному ее сознанию, после провозглашения настоятельницей Гликерии Занятовой сказать преосвященному Нектарию при выходе его из церкви в виде упрека: «Батюшка Серафим нас собрал, а вы будете разгонять! Бог вас накажет!» — и бывшее последствием этого поступка удаление Кузнецовой из Дивеевского монастыря в Ардатовский Покровский монастырь. Возвращение Кузнецовой в свою обитель при иных обстоятельствах подлежало бы ближайшему усмотрению и постановлению епархиального начальства, тем боле что от сей старицы жалобы на означенное распоряжение в Святейший Синод не поступало. Но как ныне Кузнецова по местопребыванию в Ардатовском монастыре состоит в ведении Нижегородского епархиального начальства, а Дивеевская обитель указом Святейшего Синода от 15 октября 1861 года подчинена Тамбовскому епархиальному начальству, в управлении коего Святейший Синод признает необходимым оставить ее и ныне впредь до усмотрения и особого распоряжения, то в этом, собственно, внимании Святейший Синод, входя в непосредственное рассмотрение означенного обстоятельства, хотя и не может оправдать поступок Кузнецовой, как несовместный с подобающим архипастырю и епархиальному начальству уважением, но вместе с тем предполагает в оном скорее действие простоты, чем духа противления власти, и потому, а также и по уважению к преклонной старости Кузнецовой, 43-летнему пребыванию ее в Дивеевской общине и к похвальному отзыву о ней настоятельницы Ардатовского монастыря, признает справедливым немедленно возвратить ее в Дивеевскую обитель.
II. Относительно внутреннего состояния дивеевского монастыря и способов к его умиротворению
Из соображения представления преосвященного Нижегородского Нектария, от 2 июня 1861 года за № 4454, о поступлении Гликерии Занятовой в монашество и посвящении в игумений, равно имеющихся при деле: рапорта преосвященному Нектарию протоиерея Световидова от 31 мая за № 27 и просительного письма на имя преосвященного Нектария послушницы Глафиры Семеновой Маккавеевой, а также собранных следователями на месте сведений и документов, Святейший Синод с прискорбием усматривает, что между сестрами Дивеевского монастыря особая враждебная сохранению в обители мира, единодушия и порядка партия, издавна уже образовавшаяся из непокорных постановленному в обители начальству сестер, которая была главнейшей причиной смут и непорядков, проявившихся ныне при переименовании общины в монастырь. В убеждении этом утверждает Святейший Синод, между прочим, и то обстоятельство, что как сама Гликерия Занятова, возведения которой в настоятельницы домогалась враждебная начальнице Ушаковой и большинству приверженных к ней сестер сторона, так и равно Глафира Семенова Маккавеева, представившая преосвященному Нектарию 19 мая просительное письмо о перемене начальницы и избрании в настоятельницу Гликерии Занятовой или Прасковьи Ерофеевой и потом в июле избиравшая вместе с последнею от сестер по кельям вынуждаемую подписку о желании иметь настоятельницей Занятову, а также означенная Ерофеева и некоторые другие сестры, приверженные к партии, домогавшейся избрания Занятовой в настоятельницы, еще в 1858 году были представляемы начальницей Ладыженской преосвященному Антонию как не повинующиеся начальнице, от которых она уже не ожидала перемены к лучшему. Приверженные к порядку сестры, а также и сторонние лица приписывают образование означенной партии, равно как и последние смуты, действию иеромонаха, что ныне игумен Павло-Обнорского монастыря Вологодской епархии, Иоасафа, выдающего себя за назначенного Саровским старцем Серафимом попечителя Дивеевской обители. Если принять в соображение имеющиеся в деле сведения о прежних отношениях Иоасафа к Дивеевской общине, а также те обстоятельства, что Занятова, Маккавеева, Ерофеева и другие единомышленные с ними сестры принадлежат к числу приверженных к Иоасафу, из коих с Занятовой он имел и переписку, что в октябре 186o года в письме в общину, адресованном на имя Татьяны Семено-зой Никифоровой, Иоасаф, окончательно устраненный от цел общины в 1856 году по распоряжению преосвященного Иеремии, выражал надежду на скорое изменение обстоятельств, что в последнее посещение свое Дивеевской общины марте 1861 года он ходил по кельям приверженных к нему сестер и в беседах с ними, по свидетельским показаниям, предсказывал скорое возвышение Занятовой и свое возвращение из Вологодской епархии и объяснял план предполагаемого им к устройству при Дивеевской обители особого скита, — то означенное показание о вредном влиянии Иоасафа на последние смуты в Дивеевском монастыре принимает вид полной достоверности. Ввиду таковых обстоятельств к умиротворению Дивеевского монастыря представляются ближайшими и необходимыми мерами: во-первых, удаление из обители Гликерии Занятовой, Прасковьи Ерофеевой, Глафиры Маккавеевой, также и других враждующих сестер, преимущественно же тех, которые начальницей Ладыженской были не одобряемы в поведении по ближайшему усмотрению вашему, к чему, как видно из отношения вашего на имя первенствующего члена Святейшего Синода преосвященного митрополита Исидора, вами уже и сделаны предварительные распоряжения, и, во-вторых, пресечение всяких дальнейших сношений игумена [Иоасафа с Дивеевским монастырем.
III. Относительно предполагаемого устройства близ дивеевского монастыря особого скита
Предположение об устройстве этого скита, как видно по делу, принадлежит собственно игумену Иоасафу, но не чуждо и Нижегородскому епархиальному начальству, которым сделаны уже некоторые предварительные распоряжения, а именно в марте 1861 года был командирован в Дивеевский монастырь эконом Нижегородского архиерейского дома иеромонах Феодосий для осмотра места под устройство скита и для собрания сведений относительно способов приобретения для него строительных материалов. Между тем из собранных следователями сведений видно, что по обстоятельствам Дивеевской обители устройство этого скита благомыслящие и опытные в духовной жизни лица вообще признают не полезным. Если, сверх того, принять в соображение, что Дивеевский монастырь еще не достиг желаемого благоустройства, так, например, и доныне там не воздвигнут соборный храм, предложенный еще при жизни старца Серафима, что самое место, предназначенное для устройства скита, омрачено прискорбным для Дивеевского монастыря событием, а именно делом послушницы Фоминой, и что при нынешнем несогласии между сестрами Дивеевского монастыря и при выраженном Иоасафом во время последнего посещения им сей обители предназначенного скита для сестер своей партии, устройство скита было бы равнозначительно учреждению двух смежных враждующих между собой обителей, то следует прийти к полному убеждению в том, что вообще исполнение этого предположения имело бы вредные последствия. Сверх того, в Православной Церкви, ни в России, ни на Востоке вообще, учреждение женских скитов никогда не было допускаемо. Ввиду всех вышеизложенных соображений Святейший Синод определяет: 1) признав избрание Гликерии Занятовой на должность настоятельницы Дивевского женского монастыря не действительным и утвердив в этом звании настоятельницу сей обители Елисавету Ушакову, представить вашему преосвященству согласно изъявленному Ушаковой в декабре 186o года желанию принять иноческий образ, постричь ее в монашество и возвести в звание игумений; 2) представить настоятельнице Ушаковой войти чрез вас с представлением о пострижении в монашество тех из сестер обители, которых она по благонравию, равно готовности к исполнению послушаний признает достойными принятия в чин иноческий; 3) предписать Нижегородскому епархиальному начальству, чтобы немедленно сделано было распоряжение о возвращении старицы Устиньи Ивановой Кузнецовой из Ардатовского Покровского монастыря в Дивеевский монастырь; 4) для умиротворения сей последней обители поручить вашему преосвященству ныне же удалить из нее Гликерию Занятову, Прасковью Ерофееву и Глафиру Маккавееву, по истребовании от первой из них надлежащего отчета в денежном и вещественном имуществе монастыря за время управления ею обителью, и представить вашему преосвященству предположение свое относительно удаления из обители также и других посевающих раздоры сестер, особенно же тех из них, которые начальницей Ладыженской были не одобрены в поведении, привести в исполнение; 5) по вредному влиянию на Дивеевский монастырь бывшего духовника Нижегородского архиерейского дома, что ныне игумен Павло-Обнорского монастыря, Иоасафа, воспретить сестрам Дивеевского монастыря всякое с ним сношение, возложив наблюдение за исполнением сего на настоятельницу Елисавету Ушакову; 6) обязать игумена Иоасафа подпиской со строгим внушением, чтобы он оставил всякое вмешательство в дела Дивеевского монастыря и прекратил всякие сношения с сестрами сей обители, а как следствием по настоящему делу обнаружено, что Иоасафу, к коему поступили пожертвования в пользу Дивеевской общины, между прочим, передано было через помещика Караулова однажды 20 тысяч рублей, а в другой раз 18 тысяч рублей, и, кроме того, из сведений, извлеченных следователями из дел, касавшихся Дивеевской общины, видно, что Иоасаф во время пребывания в этой обители вопреки канонам Церкви проживал в одном корпусе с сестрами, поместил на жительство близ общины в принадлежащей ей келье своего зятя чиновника Муранова, обвинявшегося потом послушницею Фоминою, затем, по удалении в 1850 году преосвященным Иустином по требованию гражданского начальства из общины, самовольно принимал к себе на исповедь сестер общины, приезжавших к нему в Печерский монастырь за полтораста верст, наконец, и за внушением ему по распоряжению преосвященного Иеремии, в 1856 году, чтобы он прекратил свое участие в делах общины, продолжал свои сношения с общиной, то поручить преосвященному Вологодскому: во-первых, истребовать от Иоасафа и представить в Святейший Синод объяснение: на какой именно предмет обращены им обозначенные деньги и был ли им в свое время представлен епархиальному начальству отчет в их употреблении, а между тем, 6) учредить за Иоасафом бдительный надзор; 7) дать знать Нижегородскому епархиальному начальству и вашему преосвященству, что предположения относительно устройства близ Дивеевского монастыря особого скита Святейший Синод не одобряет и не благословляет; 8) о вышеизложенном дать знать указами, для зависящих к исполнению распоряжений, преосвященным Вологодскому, Нижегородскому и Тамбовскому, а для сведения и преосвященному митрополиту Московскому; причем вашему преосвященству добавить, что Святейший Синод, одобряя все изложенные в отношении вашем на имя первенствующего члена Синода преосвященного митрополита Исидора от 11 января распоряжения по Дивеевскому монастырю, предоставляет вам принимать все клонящиеся к водворению внутреннего благоустройства в Дивеевской обители меры и вместе с тем поручает вам во внимание к объясняемому вами стеснительному положению сестер Дивеевского монастыря в своем содержании предписать строителю Саровской пустыни оказывать Дивеевской обители вспоможение отпуском леса и других потребностей, а в случае надобности и деньгами из монастырских сумм до 600 рублей. Февраля 5 дня 1862 г.
5 марта 1862 года прибыл в Серафимо-Дивеево благочинный монастырей Тамбовской епархии Черняева монастыря архимандрит Герман с объявлением нижеследующего, вызванного вышеизложенным Синодским указом указа Тамбовской духовной консистории.
Копия.
№ 1975
Указ Его Императорского Величества Самодержца Всероссийского из Тамбовской Духовной Консистории Благочинному монастырей Шацкого Черняева Николаевского монастыря архимандриту Герману.
По Указу Его Императорского Величества Тамбовская Духовная Консистория слушали Указ Святейшего Правительствующего Синода от 5 февраля сего 1862 года за № 305, последовавший на имя его преосвященства преосвященнейшего Феофана, епископа Тамбовского и Шацкого, коим по делу об обстоятельствах избрания, в мае месяце 1861 года, настоятельницы для Дивеевского общежительного женского монастыря и о внутреннем состоянии сей обители, Святейший Синод, между прочим, определил: 1) Признав избрание Гликерии Занятовой на должность настоятельницы Дивеевского женского монастыря недействительным и утвердив в этом звании начальницу сей обители Елисавету Ушакову, предоставить его преосвященству, согласно изъявленному Ушаковой в декабре 186o года желанию принять иноческий образ, постричь ее в монашество и возвести в звание игумений. 2) Предоставить настоятельнице Ушаковой войти чрез его преосвященство с представлением о пострижении в монашество тех из сестер обители, которых она по благонравию, равно готовности и способности к исполнению послушаний, признает достойными принять в чин иноческий, 3) Предписать Нижегородскому епархиальному начальству, чтобы немедленно сделано было распоряжение о возвращении старицы Устиньи Ивановой Кузнецовой из Ардатовского Покровского монастыря в Дивеевский монастырь. 4) Для умиротворения сей последней обители поручить его преосвященству ныне же удалить из нее Гликерию Занятову, Парасковью Ерофееву и Глафиру Маккавееву по истребовании от первой из них надлежащего отчета в денежном и вещественном имуществе монастыря за время управления ее обителью и представить его преосвященству предположение свое относительно удаления из обители также и других посевающих раздоры сестер, особенно же тех из них, которые начальницей Ладыженской были не одобрены в поведении, привести в исполнение. 5) По вредному влиянию на Дивеевский монастырь бывшего духовника Нижегородского Архиерейского дома, что ныне игумен Павло-Обнорского монастыря, Иоасафа, воспретить сестрам Дивеевского монастыря всякое с ним сношение, возложив наблюдение за исполнением сего на настоятельницу Елисавету Ушакову. 6) Обязать игумена Иоасафа подпискою со строгим внушением, чтобы он оставил всякое вмешательство в дела Дивеевского монастыря и прекратил всякие сношения с сестрами сей обители; а как следствием по настоящему делу обнаружено, что Иоасафу, к коему поступили пожертвования в пользу Дивеевской общины, между прочим, передано было через помещика Караулова однажды 20 тысяч рублей, а в другой раз 18 тысяч рублей, и, кроме того, из сведений, извлеченных следователями из дел, касавшихся Дивеевской общины, видно, что Иоасаф, во время пребывания в этой обители, вопреки канонам Церкви, проживал в одном корпусе с сестрами, поместил на жительство близ общины, в принадлежащей ей келье, своего зятя чиновника Муранова, обвинявшегося потом послушницей Фоминой; затем, по удалении в 1850 году преосвященным Иустином по требованию гражданского начальства из общины, самовольно принимал к себе на исповедь сестер общины, приезжавших к нему в Печерский монастырь за полтораста верст, наконец, и за внушением ему, по распоряжению преосвященного Иеремии в 1856 году, чтобы он прекратил свое участие в делах общины, продолжал свои сношения с общиною, то поручить преосвященному Вологодскому, во-первых, истребовать от Иоасафа и представить в Святейший Синод объяснение: на какой именно предмет обращены им означенные деньги и был ли им в свое время представлен епархиальному начальству отчет в их употреблении, и между тем, во-вторых, учредить за Иоасафом бдительный надзор. 7) Дать знать Нижегородскому епархиальному начальству и его преосвященству Феофану, что предположения относительно устройства близ Дивеевского монастыря особенного скита Святейший Синод не одобряет и не благословляет. 8) О вышеизложенном дать знать указами для зависящих к исполнению распоряжений преосвященным Вологодскому, Нижегородскому и Тамбовскому, а для сведения и митрополиту Московскому; при чем преосвященному Тамбовскому добавить, что Святейший Синод, одобряя все изложенные в отношении его преосвященства на имя первенствующего члена Синода преосвященного митрополита Исидора от 11 января распоряжения по Дивеевскому монастырю, предоставляет его преосвященству принимать все клонящиеся к водворению внутреннего благоустройства в Дивеевской обители меры, и вместе с тем поручает во внимание к стеснительному положению сестер Дивеевского монастыря в своем содержании предписать строителю Саровской пустыни оказывать Дивеевской обители вспоможение отпуском леса и других потребностей, а в случае надобности и деньгами из монастырских сумм до 600 рублей. Приказали, и его преосвященство утвердил с прописанием вышеизложенного Указа Святейшего Правительствующего Синода благочинному монастырей Шацкого Черняева монастыря настоятелю архимандриту Герману послать Указ и велеть ему о содержании оного объявить как настоятельнице Дивеевского женского монастыря Елисавете Ушаковой, так и всем сестрам того монастыря с подпискою; затем а) предписать ему же, архимандриту Герману, настоятельницу Елисавету Ушакову постричь в монашество; а по совершении обряда пострижения объявить ей с подпискою немедленно явиться к его преосвященству преосвященнейшему Феофану, епископу Тамбовскому, для посвящения ея, Ушаковой, в сан игумений Дивеевского женского монастыря; б) объявить ей же, настоятельнице Ушаковой, чтобы она вошла с представлением к его преосвященству Феофану, епископу Тамбовскому, о пострижении в монашество; тех из сестер обители, которых она по благонравию, равно готовности и способности к исполнению послушаний, признает достойными, принять в чин иноческий; в) бывшую временно начальницею того монастыря Гликерию Занятову, Парасковью Ерофееву и Глафиру Маккавееву ныне же удалить из Дивеевского монастыря для умиротворения сей обители, выдав им виды их, но по истребовании предварительно от Занятовой должного отчета в денежном и вещественном имуществе монастыря за время управления ею обителью; по принятии же Ушаковой от нее, Занятовой, всего того денежного и монастырского имущества по описи с распискою в присутствии его, архимандрита Германа, донесть консистории; г) а как в Дивеевской обители находятся и доселе многие сестры, посевающие раздор, особенно те из них, которые начальницею Ладыженской были не одобрены в поведении, то предписать самой настоятельнице Дивеевского монастыря Елисавете Ушаковой о тех из них, которые не могут быть более терпимы в монастыре без опасения за спокойствие обители, донесть его преосвященству рапортом с объяснением, по каким документам и с какого времени они проживают в Дивеевской обители и где хранятся о звании их ныне те документы; д) объявить всем сестрам, чтобы они с игуменом Иоасафом прекратили всякое письменное сношение, возложив наблюдение сего на настоятельницу Ушакову и е) настоятелю же Саровской пустыни иеромонаху Серафиму с братиею особо от сего распоряжения послать (и послан) Указ и велеть им, согласно определению Святейшего Синода, оказывать Дивеевской обители вспоможение отпуском леса и других потребностей, а в случае надобности и деньгами из монастырских сумм до 600 рублей серебром. Февраля 19 дня 1862 года.
Во исполнение указа архимандрит Герман постриг Елисавету Алексеевну в монашество.
Как сказано в официальном описании монастыря, хранящемся в Нижегородской консистории:
«Горькие слезы тяжелой скорби столь уже много лет всего натерпевшихся, преследуемых, гонимых, поистине многострадальных сирот Серафимо-Дивеевских превратились в слезы радования и благодарения. По высылке же вследствие указов трех главно-возмущавших лиц, из крестьян девицы Гликерии Васильевой Занятовой, девицы из мещан Прасковьи Павловой Ерофеевой, еще самим старцем Серафимом лично называемой «Ивановою» («и это не моя, а Иванова сестра!»), и девицы из дворян Глафиры Маккавеевой, которые, приютившись на расстоянии 40 верст в имении дочери генерал-майора Елисаветы Алексеевны Копьевой, покровительством преосвященного Нектария и посылаемыми пожертвованиями чрез о. Иоасафа, открыли при г. Понетаевке женский монастырь, — упрочилось наконец столь давно желаемое спокойствие Серафимо-Дивеевского монастыря».
Сбылись и слова блаженного старца о. Серафима, сказанные сестре Матрене Петровой: «Запомни, матушка, — говорил он, — у вас на 12-й начальнице устроится монастырь!»
«Видала ли ты, матушка, коноплю? — спросил о. Серафим сестру Варвару Ивановну. — Конопля — вещь хорошая, преполезная конопля, матушка! Вот и у меня в Дивееве-то девушки, что конопля хорошая! А когда ее полют-то, радость моя, чтоб лучшая была, посконь-то и выдергивают, матушка! Вот и помни, у вас то же будет! Как пополют да выдернут всю посконь-то, матушка, а конопля-то моя Дивеевская и загустеет еще более, еще выше поднимется да краше зазеленеет! Ты это помни; это я тебе говорю!»
В 1862 году Елисавета Алексеевна Ушакова была посвящена в сан игумений преосвященным Феофаном в г. Тамбове. И только к 1864 году она успела привести в порядок внутренний быт сестер и обеспечить несколько их продовольствие. Важно было увеличить запашку для посевов, приобрести лес для построек и отопления монастыря и наконец приступить к постройке собора, заложенного в 1849 году и заброшенного о. Иоасафом. За неимением вблизи кирпичных заводов и материалов для постройки пришлось устроить завод на монастырской земле и вырабатывать свой кирпич. Надеясь вытребовать от о. Иоасафа полученные им деньги, более 40 тысяч, на собор, игуменья Мария поехала в 1864 году в Москву и Петербург. В Москве она имела радость быть представленной приснопамятному митрополиту Филарету и поблагодарила его от имени Серафимовской обители за отеческое участие во время смуты и следствия. В письмах митрополита Филарета к обер-прокурору Алексею Петровичу Ахматову, напечатанных архиепископом Саввою (под № 47), говорится о игумении Марии следующее:
«Письмо сие представит вашему превосходительству Дивеевская игумения Мария, старица, по выражению апостольскому, кроткого и молчаливого духа. Удостойте ее вашего внимания.
Она хочет искать помощи христолюбивых для построения храма, начатого прежним руководителем сего общества Иоасафом в размерах не по силам обители. Говорят, что в руках Иоасафа были для сего немалые средства, но в руках его и остались. Сомнительно, чтобы игумения Мария получила в сем деле довольный успех, потому что благорасположенные к прежней Дивеевской начальнице Гликерии предубеждены против ее преемницы, не зная истины происшествия. Истина же в том, что добрая Гликерия управляема была не мирными сестрами, а добрая Мария сохраняла положение спокойное, страдательное и терпеливое.
Игумения говорила мне, нельзя ли просить для их храма пожалованных Государынею Императрицею нескольких тысяч рублей на построение женского при Дивееве скита, предположенного, но не состоявшегося. Я отвечал ей, что сего предмета едва ли можно коснуться и что дар Ее Величества, вероятнее, может обратиться в пользу монастыря, который предполагает устроить Гликерия. Вы лучше можете знать, как рассуждать о сем!»
Поездка эта игумений Марии, конечно, не увенчалась особенным успехом. Однако с 1865 года началась постепенная постройка собора без пожертвований особых капиталов, на малые средства. Как тогда, так и до сих пор Дивеевский монастырь живет чудесами, ибо нельзя указать на крупных жертвователей, на постоянных благодетелей, но между тем обитель понемногу растет, украшается зданиями, увеличивается в числе сестер и терпит только по временам большие недостатки, в особенности в голодные годы и при бывших пожарах.
В течение десяти лет собор был снаружи окончен, так что преосвященный Иоанникий освятил его, но внутренняя отделка продолжалась еще многие годы. Немало являлось чудес в этом строящемся соборе, о красоте которого столько предсказывал батюшка о. Серафим. Сестры обители и окрестные жители свидетельствовали, что по временам в этом дивном соборе, еще полном лесов, является необыкновенный свет в вечернее или ночное время, и такой, что многие, перепуганные, прибегали из села спросить, не горят ли леса.
Преосвященный Иеремия нашел лучшим определить этот собор во славу Святой Живоначальной и Животворящей Троицы и отменил первоначальное наречение его во имя иконы «Умиления» Божией Матери. Что на это действительно было изволение Божие, подтвердилось впоследствии особенным знамением, а именно в 1864 году, при воздвижении креста вверху собора преосвященным Феодосием, епископом Тамбовским и Шацким; во время этого торжества, воочию всех бывших духовных, монашествующих, светских властей и мирян, над крестом вились три белых голубя в вышине, едва досягаемой для глаза, а ниже их летали три журавля, описывавших равномерные круги вокруг водружаемого креста, которые, по постановке знамения Христовой славы, вместе с голубями полетели на восток.
Затем в 1874 году почти всю зиму, когда собор стоял наглухо заколоченным, в нем постоянно слышалась как бы непрекращающаяся работа, чему были свидетелями все живущие в обители и близ нее. Эта таинственная работа на многих наводила страх и наконец объяснилась тем, что в 1875 году преосвященный Иоанникий решил неожиданно для монастыря освятить давно ожидаемый собор с тремя лишь необходимыми иконами. День освящения совпал с тем самым днем, в который совершалось празднование иконы «Умиления» Божией Матери, 28 июля.
С 1875 года, за исключением зимы, стали непрерывно совершаться службы и одновременно собор начал украшаться удивительной живописью собственной монастырской работы, нигде не встречаемой в других обителях по всей России. По молитвам о. Серафима, Господь послал в Дивеевскую обитель несколько сестер, одаренных талантом живописи, между которыми в особенности отличалась и поныне стоит во главе живописного послушания мать Серафима. Ее кисть чрезвычайно нежна, дает настоящий свет и выражение ликам святых праведников и может быть всегда отличена от встречаемых других живописных икон. Вообще художество Дивеевского монастыря поражает своими достоинствами, вкусом, обдуманностью и выдержанностью. При украшении собора весьма много потрудилась казначея монастыря мать Елена Николаевна Анненкова.
Главный престол собора Пресвятой Троицы освящен, как упомянуто, в 1875 году 28 июля высокопреосвященным Иоанникием. Правый придел во имя иконы «Умиления» Божией Матери освящен был в 1880 году 2 июня преосвященным Макарием, левый оставлен не освященным, в ожидании открытия мощей батюшки отца Серафима. Наверху, на хорах с правой стороны, придел во имя Владимирско-Оранской иконы Божией Матери воздвигнут был усердием Анатолия Дмитриевича Нарышкина об упокоении его матери Наталии. Престол его освящен в 1884 году 3 июня преосвященным Макарием, и на другой день, 4 июня, освящен владыкой и левый придел во имя Обретения главы Предтечи и Крестителя Иоанна.
Духовная сторона обители снова стала процветать с водворением в ней тишины и порядка. Заявления об исцелениях на могиле первоначальницы матери Александры, по молитвам к батюшке Серафиму, от вещей великого старца, даже от портрета его, а также от воды с источника и от травки Дивеевской канавки, продолжали поступать к игумений Марии.
Так, в 1861 году сельский священник Вятской губернии Гавриил Галицкий письменно засвидетельствовал следующее:
«В 1861 году, в августе месяце, я вследствие простуды, а всего более вследствие грехов моих, был поражен тяжкой тифозной горячкой. Живя в уездном городе у своего двоюродного брата чиновника земского суда, я лечился, но от лекарств мне нисколько не было легче. Час от часу болезнь моя становилась сильнее, так что я отчаялся в своем выздоровлении; нельзя было мне вследствие рвоты принимать никакого лекарства. В одну из бессонных ночей я стал прощаться со своей женой, потому что чувствовал приближение своей смерти, но жена напомнила мне о необходимости очистить свою совесть покаянием и приобщиться Св. Тайн. Мучимый унынием и тоской, я велел пока (было 12 часов ночи) дать себе какую-либо книгу, в надежде, что от чтения пройдет скука. Жена подала мне житие пустынника Саровского иеромонаха Серафима. Почитав эту книгу, я тотчас же решил исповедоваться и послал за местным протоиереем. Дня через четыре после причащения я отправился в г. Вятку для лечения, куда прибыл в 8 часов вечера. Это было в первых числах сентября месяца. Утром на другой день, в 7 часов, приходит на мою квартиру старушка и предлагает мне купить портрет о. Серафима Саровского. Я взял у нее два портрета. Уходя от меня, старушка сказала мне: "Батюшка, когда придет время, не забудь Агафии!" Считая оба эти случая за указание Божие, я обратился с молитвой к угоднику Божию Серафиму и дал обещание побывать в Саровской пустыни и отслужить панихиду на могиле о. Серафима. С тех пор мне стало легче, и через неделю лекарь позволил даже выехать в город. Но затем я стал раскаиваться в данном обещании, и болезнь моя снова усилилась, так что приглашенные врачи отказались лечить. Последний из них, оператор Ф., сказал мне: "Батюшка, ездить к тебе я буду, но вылечить тебя не даю слова: ищите врача духовного". Тогда я снова дал твердое обещание непременно быть в Саровской пустыни. И действительно, я молитвами преподобного о. Серафима исцелился от болезни и здоров до настоящего времени. Будучи в Саровской пустыни, я купил книгу "Житие старца Серафима", издание 1863 года, и читая оную, узнал, что первая настоятельница Дивеевской обители была Агафия. Тогда я вспомнил последние слова старушки, у которой я купил портреты о. Серафима, и стал молиться за нее Господу, понимая, что она, матушка, близка к Господу».
По просьбе Феодота Никитича Сергеева священник Дивеевского монастыря П. В. Яхонтов в присутствии игумений Марии и многих других лиц записал за ним в 1884 году 26 мая следующее:
«Я, отставной поручик морской службы Ф. Н. Сергеев, получил исцеление от первоначальницы матери Александры таким образом: 21 декабря 1879 гоДа со мной сделался сильный удар, так что я пришел в совершенно бессознательное состояние, был без движения и памяти. Призванный и меня пользовавший доктор г. Сердобска Александр Николаевич Черногубов прямо объявил моим домашним, что моей жизни осталось всего часа на два. Жена постаралась, по возможности, приготовить меня к переходу в иную, лучшую жизнь, но после причастия Св. Христовых Тайн вдруг совершенно сознательно представилось мне, что я нахожусь в Сарове, где никогда не бывал прежде, и, обходя св. ворота и церкви, кладу везде по три земных поклона. Дойдя до кельи о. Серафима и не видя никого в ней, я приложился к его портрету, поклонился трижды в землю и пошел на его источник. Приблизясь к источнику, увидел я живого батюшку Серафима наклоненным над ним и глядевшим в воду. Ходил я за батюшкой кругом источника и на каждой стороне сруба делал по три поклона, а затем о. Серафим ушел по направлению к ближней пустынке. Огорченный мыслью, что недостоин исцеления, я выпил немного воды из источника и пошел по тому же направлению. Немного пройдя, вижу я о. Серафима стоящим на камне, молящегося с воздетыми к небу руками. Немного вдали от него стояли молчальник Марк и иеродиакон Александр, как бы поджидающие его. И вот иеродиакон Александр говорит Марку: "Пойдем, о. Марко, старец-то, как видно, промолится долго!" Ушли они оба, а я, прождав еще довольно времени, подумал, что я совершенно недостоин по моим грехам получить его благословение, и хотел было уже уйти, как вдруг явственно услышал говорящий мне голос о. Серафима: "Ты еще будешь в Сарове, а теперь ступай скорее в Дивеево к матери Александре, она тебя исцелит!" Торопливо возвратясь в гостиницу, я сказал заведующему монаху: "О. Николай, пусть вещи мои остаются здесь, у тебя, а я иду в Дивеево!" Тут же будто я пришел в Серафимо-Дивеевский монастырь и поспешно спросил старшую в гостинице: отошла ли обедня? На ее вопрос: что вам надо? — я отвечал прямо, что мне нужно отслужить панихиду на могиле матери Александры, и она меня исцелит! Придя на могилу ее и положив три земных поклона образу на памятнике, в виде кирпичного столба, внутри которого пред иконой теплилась лампада, я увидел, что половина могилы обрушилась сбоку и отстала гробовая доска, сама мать Александра предстала предо мной, но без тела, а один лишь совершенно цельный скелет ее, кости которого походили на самый чистый янтарь, а из черепа струились три тока св. мира: один по середине лба, два другие по бокам из глазных впадин. Увидав все это, я воскликнул: "Матушка Александра, я болею, дозволь мне грешнику помазаться миром твоим!" При этом я взял немного мира пальцем и крестообразно помазал им свое чело, произнося: "Во имя Отца, Сына и Св. Духа!" Миро потекло с чела моего по лицу, и от чувства щекотания я очнулся. Тогда я встал сам без помощи с постели моей и, к удивлению всех домашних, пришел к ним в другую комнату. "Как мне хорошо и легко стало! — сказал я. — Сейчас был в Сарове, старец Серафим послал меня в Дивеево к матери Александре, и вот там она меня совсем исцелила!" А пришедшему меня соборовать и глядевшему на меня в изумлении священнику я сказал: "К чему же мне собороваться? Вы видите, я и так совершенно здоров!" Но по совету священника я пособоровался и был так крепок, что во время соборования стоял на ногах и сам пел. Понятно, что доктор уже был мне не нужен, и я совсем отказал ему. Дав тут же обещание сходить в Саров и Дивеево, я по причине разных обстоятельств все откладывал, и в декабре месяце 1884 года повторился со мной слабый удар. Но при немедленном уже решении моем во что бы то ни стало отправиться по весне в Саров и Дивеево я тут же без всякой медицинской помощи совершенно поправился. Вот почему ныне вы видите меня, и передаю вам произошедшее со мною чудесное исцеление во всеобщую известность».
По невозможности воздвигнуть на могиле матери Александры памятник с давних времен находилась сложенная из обыкновенного кирпича гробница, наполовину обрушившаяся. В 1869 году нашелся было и жертвователь, чтобы построить памятник-часовню на могиле первоначальницы, но, видно, то было ей не угодно. Ввиду того что земля и кладбище приходские, игумения Мария должна была просить на то дозволение у местного благочинного, священника села Кременок, который на отношение ее ответил отказом. В 1871 году другой благочинный дал полное разрешение, и поэтому игумения Мария построила сама наподобие часовни маленький кирпичный памятник.
Келья матушки Александры, впервые поставленная при церкви Казанской иконы Божией Матери, в которой она жила и скончалась, дабы сохранить ее навеки, была покрыта в 1886 году деревянным, наподобие футляра, двухэтажным корпусом. В ней теперь сосредоточили все сохранившиеся вещи первоначальницы, как-то: явленные ей икона первомученика архидиакона Стефана, живописная икона Похвалы Божией Матери, копия с иконы Казанской Богоматери, живописный портрет Саровского старца игумена Назария, которому матушка Александра каждодневно и при всяком деле кланялась, как бы прося его мысленно на все благословение, фарфоровая белая с розами лампада, деревянный стол ее, самый первый живописный портрет матери Александры, сходство с которым удостоверяла ее послушница и сподвижница Евдокия Мартыновна, и еще ее портрет, скопированный дивеевскими монашенками, замечательный тем, что как сестры обители, так и посторонние лица видели, как он по временам как бы оживает, меняется цветом лица, улыбается, глаза блестят или, наоборот, делается суровым, грозным и тучнеет. Этот портрет, по бывшим при нем исцелениям, считается в обители чудотворным.
Не раз творились чудеса исцеления на могиле Елены Васильевны Мантуровой. В обители записаны эти случаи.
Анна Петровна Муратова, проживавшая в Темниковском уезде, передала обители слышанное ею от Марии Николаевны Кадыковой, также проживавшей в г. Темникове, о том, что в 1869 году приезжала к ней родственница из Тамбова и, увидав гравированный портрет батюшки Серафима, просила достать ей подобный ввиду того, что она имела большую веру к этому угоднику Божию. Г-жа Кадыкова обещала ей прислать, но затем вздумала подарить тот самый, который она чтила как священное изображение. Когда она сняла портрет со стены и начала укладывать его в ящик, то почувствовала ужасную боль в руке и потому поспешила упаковать его. Боль усилилась, и когда посылку отправили на почту, то с этой минуты болезнь сделалась нестерпимой. Разные пособия, мази и тому подобное не помогали; больная лишилась пищи и сна. Спустя некоторое время она ночью задремала и видит в тонком сне, что к ней подходит угодник Божий о. Серафим и говорит: «Ты имеешь веру к портрету моему и не[1] пожалела отдать меня; вот за это ты и наказана!» После этого больная сейчас пробудилась, ощутила некоторое облегчение и попросила немедленно написать в Тамбов родственнице, чтобы как возможно скорее был ей возвращен портрет батюшки Серафима. С первой почтой он был получен, и лишь г-жа Кадыкова коснулась ящика, еще не раскрывая его, вдруг стрельба и ломота прекратились».
«В 1864 году в марте и апреле месяцах я был болен 40 дней,
— пишет губернский секретарь Алексей Николаевич Алышев,
— и лежал в постели. Однажды ночью во сне пришел ко мне старец о. Серафим, приложил руку к моей спине, так что я это чувствовал, и тут же я проснулся. С этого дня я выздоровел и начал ходить».
Из Ставрополя написали в Серафимо-Дивеевскую обитель, что одна девица очень болела глазами, так что мать ее боялась, чтобы она не потеряла зрение. Увидав у знакомой своей камешек батюшки Серафима, мать ее стала просить дать ей его на время, с тем чтобы обливать камешек водой и примачивать глаза дочери, ибо медицинские средства не помогали. Через неделю девица не только выздоровела, но и могла работать. Вскоре после этого заболел ребенок у их родственницы; доктор лечил, но бесполезно. Тогда мать излеченной девицы пошла домой и принесла воды от камешка о. Серафима, умыла ребенка и напоила его. Ребенок успокоился, заснул, а мать его увидала сон, что какой-то старец пришел к ней и сказал: «Сын твой исцелен, но не от лекарства, а от воды, которой умыла его твоя родственница! » На другой день ребенок был совершенно здоров.
1 октября 1869 года приехала в Дивеевский монастырь из Москвы некая Мария Феодоровна Прудникова, наутро отслужила заупокойную обедню, панихиду по батюшке о. Серафиму и молебен Царице Небесной. Исполнивши это, она рассказала, что ее родственница, молодая женщина, А. И. У., живущая в Москве, поручила ей съездить в Дивеевскую обитель и помолиться по случаю исцеления шестимесячного ее сына от жестоких припадков. Врачи лечили, но не смогли помочь, и вот одна знакомая ее, встретившись с ней в часовне Иверской Божией Матери, повела ее к себе в дом, где несчастная эта женщина и увидала портрет о. Серафима, о котором она не имела понятия. Знакомая посоветовала ей взять с собой портрет батюшки о. Серафима и положить его с верою на умирающего ребенка. Действительно, как только она поставила портрет в кроватку сына, малютка затих и уснул. Двое суток спал ребенок, и врачи не могли понять, что с ним делается. Проснувшись, он оказался совершенно здоровым. С тех пор портрет о. Серафима мать держала всегда близ исцелившегося сына, так что даже во время прогулки портрет брался с собой. Целый год он был здоров, но летом при переезде на дачу в первый же день с ребенком сделался ужасный припадок. Тогда няня созналась, что забыла портретик в Москве. Во время этого припадка ребенок ударился головой об ящик, выдвинутый из стола, и вдруг перестал метаться и кричать, даже заснул. Удивленная мать бросилась к ящику и увидала лежащую в нем книгу с жизнеописанием батюшки о. Серафима, при котором был приложен гравированный портрет его. Стол принадлежал хозяйке дома, и ребенок с того дня совершенно исцелился.
П. И. Архипов писал из Москвы 7 октября 1869 года: «Приношу мою искреннюю благодарность за присылку жене моей Марии Николаевне образа на финифти с изображением Богоматери и о. Серафима, молящегося пред Нею. Образ этот вручен был во время тяжкой болезни утром пришедшей монахиней. Жена моя за несколько перед сим видела во сне, или даже наяву, ибо она была в беспамятстве, что о. Серафим хлопотал и заботился около нее, обливая ее теплой водой; когда же она опомнилась, то вся была в поту. Тут ей дали присланный вами образ, и с сей минуты она начала выздоравливать, тогда как злая горячка, вместе с пузырчатой рожей, совершенно свели ее было в могилу. Я и каждый из членов моего семейства свидетельствуют вам и перед всею обителью вашей, что молитва преподобного о. Серафима, созидавшего сиротскую обитель, велика пред Господом. Много, много было с нами чудных случаев, уверивших нас в его пред Богом заступлении».
19 октября 1869 года приехал в Дивеевский монастырь Петр Иванович Ефремов из г. Краснослободска служить панихиду по отцу Серафиму. Он рассказал, что четыре года тому назад, будучи в Дивееве, он получил исцеление больной ноги, на которой сделалась от ушиба неизлечимая рана, и из нее постоянно текла кровь. Три врача пользовали больного, но безуспешно; целый год он был без ноги. При жизни батюшки Серафима Ефремов бывал у него и пользовался его наставлениями. Однажды во время сильного приступа боли П. И. Ефремов обещался побывать в Дивееве и отслужить панихиду; после этого он сейчас же почувствовал себя лучше, начал с небольшим трудом вставать с постели, а когда приехал в обитель, отслужил панихиду, приложился к одежде батюшки Серафима, то исцелился, и рана на ноге закрылась и совершенно зажила.
Мария Григорьевна Сабурова писала в обитель: «Во имя Отца и Сына и Св. Духа, аминь. Я удостоилась во время сильной тифозной горячки видеть угодника Божия о. Серафима в видении: будто бы я пришла в Саровскую пустынь, и старец о. Серафим послал меня в Дивеевскую обитель, и когда в видении представилась пустынь, в ней недоконченный храм, а на воздухе над храмом я увидела икону Божией Матери, св. отец Серафим сказал мне от имени Царицы Небесной, что я буду жива, что болезнь моя не к смерти.
Я в это время молилась со слезами Царице Небесной. Старец еще сказал: "И нынче у вас траура не будет, а в будущем 1869 году будет траур". Это видение тут же, не пришедши еще в сознание, я рассказала всем присутствующим, а опамятовавшись, опять повторила видение. Все, что я видела, исполнилось, и траур в нашем семействе случился неожиданный через 10 месяцев. Брат моего мужа, молодой человек, камергер Николай Дмитриевич Сабуров, умер за границей. В виденном мною подписываюсь: Мария Григорьевна Сабурова. Свидетельницами при этом видении были: Александра Михайловна Языкова, Т. С. Узнанская, а также и я, Варвара Григорьевна Языкова».
Анна Семеновна Рубцова писала в Саровскую пустынь из г. Вильно 26 июня 1874 года:
«Дивен Бог во святых Своих, Бог Израилев! И мне, недостойной грешнице, явил милость Свою, чрез великого угодника Своего, пустынножителя Саровского, иеромонаха Серафима. Да пройдет слава его от края до края земли Русской! Здесь, на границе России с Польшей, я пою ему панихиды со слезами сердечной благодарности, и вас прошу, ваше высокопреподобие, передать мою нижайшую просьбу кому-либо из иеромонахов отслужить панихиду на гробе о. Серафима и благодарственный молебен Богоматери "Всех скорбящих", на что прилагаю 2 рубля, а остальные 8 рублей покорнейше прошу передать в Дивеевскую обитель, в ту церковь, где угодник Божий завещал гореть неугасимо пред Спасителем и Богоматерью свечам и елею. Не осудите за скудость моего приложения, не знаю, и это дойдет ли до места назначения, потому что адреса не имею, а посылаю наугад, поручая благословению о. Серафима. Простите дерзость, что осмеливаюсь утруждать ваше высокопреподобие, но бесконечно бы обязали меня, приказав послушнику написать мне два слова, что деньги дошли по назначению; может быть, еще когда на свечи или просфору Господь удостоил бы меня прислать. Теперь не поставьте себе в труд выслушать меня, как я узнала, живя за несколько тысяч верст, что пустынь святая ваша обладает таким сокровищем. Бывая ребенком в монастыре у тетки моей, я видела картину, писанную на полотне масляными красками чудной работы: "Кончина иеромонаха Серафима", и тетка мне много рассказывала о его высокой жизни и его неисповедимых трудах. Прошли десятки лет, муж мой был назначен вице-губернатором в Ковно, на самую границу Польши, и тут, не знаю почему, мне стала часто приходить в голову эта картина, а прежде я о ней никогда не думала. Спустя год моего мужа перевели в Вильно директором канцелярии Северо-Западного края, где мы теперь находимся. По приезде в Вильно я сделалась тяжко больна и прохворала почти 4 года разными болезнями; наконец разболелся у меня нос, так что в левой ноздре сделалась сильная опухоль и краснота. Восемь месяцев лечили меня разные врачи, но ничего не помогли. Одни говорили, что полип, другие грозили еще более серьезной болезнью; наконец, решили делать операцию весной, если нарост не уступит лечению. Операция же для меня была очень опасна вследствие моего малокровия. Однажды, поплакав досыта, ложусь спать и вижу во сне эту картину; так живо она осталась в памяти, сейчас бы могла нарисовать этого бледного, как воск, старца с седыми волосами, стоявшего на коленях со сложенными на груди руками в белом балахончике и с четками, с опущенными глазами, как бы в умной молитве, совсем не похожего на мертвеца. Смотря на него, так и хочется сказать: "Тише, не мешайте, он молится!" Так эта картина охватила мне мою душу, что долго не хотелось вставать; я все закрывала глаза и наслаждалась ею, сердечно сожалея, что ее теперь нельзя достать; неизвестно кому она досталась после смерти тетки. В этот же день (было воскресенье) я послала к здешней игуменье Флавиане просить книг для чтения, и можете вы представить мое удивление и радость: она присылает мне житие иеромонаха Серафима с шестью картинами, между которыми была его пустынька с колодцем. Прочтя все исцеления и явления, как при жизни, так и по смерти, я приложила эту картинку к лицу своему и заплакала, говоря: "Счастливая эта крестьянка, она видела тебя, угодник Божий, и через Твои молитвы и благословение получила исцеление из этого источника, а я не могу никогда сделать этого, будучи так далеко от святого места сего!" Больная моя ноздря прижалась к самому желобку книги, и, к моему удивлению, из нее показалась кровь. Затем мне как бы стало чуть-чуть свободнее дышать; на другой день я опять повторила то же, и опять кровь пошла. Каждый раз, как я прикладывала книгу или картинку к лицу, показывалась из носа кровь, а потом опадала опухоль. Нос мой пришел в надлежащий порядок, и вот, славя Бога, Который, любя праведных и милуя грешных, помиловал и меня за заслуги преподобного Своего, я поспешила в храм показаться иереови и засвидетельствовать, что сотворил Господь. Емуже честь и слава во веки. Аминь».
Стефанида Федоровна Казакова, крестьянка села Дубрава, Тамбовской губернии, 49 лет, после горячки в молодых годах совершенно не владела правой рукой. 14 июля 1873 года на пути в Серафимо-Дивеевский монастырь она в 7 верстах легла отдохнуть и, заснув, услыхала, что кто-то дернул ее за больную руку, понуждая продолжать путь, отчего, проснувшись, она почувствовала, что в парализованной руке стал биться живчик. Придя в Дивеево, к пустынке о. Серафима, где читается неугасимая Псалтирь, она приложилась к иконам и тихонько положила больную свою руку на камень, на котором подвизался старец, и вдруг почувствовала во всем теле жар, а в больной руке — мурашки. Когда стали давать ей сухарики и приказали перекреститься, в неведении, что не владеет рукой, то она начала сгибать руку и закричала от радости, что исцелилась. Монахиня, раздающая сухарики, старица Прасковья Пантелеева, велела ей подольше держать больную руку на камне, и она, просидев со слезами и молитвой некоторое время, получила по своей вере совершенное исцеление.
Солдатка Ольга Ивановна Сизова, Рязанской губ. и уезда, села Мармина, была мучима нечистым духом 11 лет. Получив некоторое облегчение от иконы Божией Матери Троеручицы в конце 1864 года, она стала выкрикивать: «Кроме Серафима, никто меня не изгонит!» В том же году, на святках, заехали к ней посланные по сбору Дивеевские сестры — Агафья Иларионова с другими, которые ей дали просфору и кусочек дерева от пустынки батюшки Серафима, после чего она стала еще более мучиться, а вместе с тем пожелала непременно побывать у о. Серафима. 5 мая 1865 года, придя в Саровскую пустынь, она была в пещерах и услыхала в одной из них от проводника монаха, что тут часто бывал о. Серафим; от этих слов ей уже сделалось нехорошо, а когда начали служить панихиду на могиле старца Серафима, она упала и лежала несколько минут без памяти. К вечеру, достигнув с трудом Дивеева, она пришла в батюшкину пустынку в Преображенскую церковь, где, приложившись к одежде старца, была накрыта его епитрахилью и три часа пролежала замертво. С тех пор она совершенно исцелилась.
Крестьянин князя Енгалычева, Тамбовской губ., Темниковского уезда, села Токмакова, Тимофей Степанов, 24 лет от роду, не владел правой рукой от рождения. 24 июня 1873 года он пришел в Серафимо-Дивеевский монастырь и в пустынке о. Серафима в кладбищенской церкви, прикладываясь к одежде старца, надел на больную руку рукавицу батюшки Серафима и тотчас почувствовал сильный жар, вследствие чего закричал: «Преподобный о. Серафим, исцели меня!» Скоро эта невладевшая рука захрустела, и он почувствовал облегчение. 27 июня он в другой пустынке, в которой читался Псалтирь, подержал на камне и левую руку, у которой был сведен мизинец, затем помазал его елеем от лампады, и согнутый мизинец выпрямился.
Марфа Тимофеевна Толстова, крестьянка Пензенской губ. и уезда, села Заичного, 50 лет от роду, была совершенно слепая 14 лет и видела во сне старичка, повелевшего ей побывать в Сарове, где получит исцеление. «Взгляни на меня!» — говорит он ей во сне, и она ясно рассмотрела его. «Поди, — приказал он, — на Серафимов источник, умойся и, взяв из него воды, подымись на гору, дойдя до камня, нагнувшись, помочи глаза, и исцелишься от слепоты, которая у тебя за то, что ты после родов не брала сороковой молитвы, которую по прозрении и получи в женском Дивеевском монастыре!» Проснувшись, она собралась в путь в Саровскую пустынь. 29 июня 1873 года она достигла Сарова, все исполнила сказанное старичком во сне и совершенно прозрела. Вечером, придя в Дивеево, она рассказала о совершившемся с ней чуде, исповедовалась и получила сороковую молитву. На другой день она приобщилась Св. Тайн и, будучи в пустынке о. Серафима, где читался Псалтирь, узнала по портрету о. Серафима старичка, явившегося ей во сне.
Монахиня Казанского Касимова монастыря мать Митродора рассказала, что она 6 декабря 1871 года, не имея насущного хлеба уже трое суток, понесла продать свой апостольник, чтобы на эти гроши купить хлеба. Не продав его, разумеется, она со скорбью возвратилась домой в келью, где, припав к изображению на камне батюшки Серафима, говорила: «Ты был 40 дней без пищи, а я только три дня, но пошли мне, отче Серафиме, пищу, не ради меня, а ради престарелой столетней родительницы!» К вечеру того же дня в 8 часов входит незнакомая девица с просьбою погостить. «Я сначала оробела, — рассказывала она, — а потом согласилась. Она же, видя меня в недоумении и испуге, просила успокоиться, напомнив, что в третьем году, в ярмарку, она пила у меня под окном квас. Успокоясь, я благословила ей приехать, и она, привезя с собой 2 пуда муки, меру круп, меру картофеля, меру гороха, прокормила нас всю зиму. После февраля она уехала, а мы еще до марта кормились ее продовольствием. Просила я о. Серафима в первом часу дня, и в это-то самое время девица эта Пересоева, дочь дьячка села Лесного, вдруг собралась и поехала ко мне».
В 1872 году 8 ноября эта же монахиня, будучи в миру еще, ушибла ногу, отчего на ней образовалась рана величиной в куриное яйцо. Доктора не помогли, и, вспомнив о своем помощнике, батюшке Серафиме, она затеплила ему лампадку, помолилась об исцелении и стала мазать елеем из горевшей лампады ужасную свою рану, которая в три дня совершенно исчезла.
Сергей Алексеевич Никитин в 1875 году рассказывал в Нижнем Новгороде, на вокзале, где устроена часовня Серафимо-Дивеевского монастыря, заведующей Прасковье Дмитриевне Арванатаки следующее: «Прихожу к моему знакомому лютеранину, и он в отчаянии, что сын его болен раздражением мозга, и доктор сказал, что больной безнадежен. Видя неутешимую скорбь отца, я говорю: "Хочешь ли, чтобы сын был здоров? Веришь ли о. Серафиму?" "Хочу, чтобы он был здоров, и верую!" — ответил отец. "В таком случае вот образ о. Серафима, и надень на сына". Он взял, надел, и сын его выздоровел. Вот уже три года он не снимает образа с сына и не отдает мне».
Крестьянин Василий Яковлев Шабаршев, проживавший в Тамбовской губ. Шацкого уезда в с. Белоречье, писал 27 сентября 1875 года: «В прошлом апреле сего 1875 года родная дочь моя Татьяна, имея себе от роду 9 лет, сделалась больна трясеньем головы и дерганьем рук и ног и качанием всем корпусом, даже плохо говорила и кормилась из материнских рук. Я отправил в Саровскую пустынь жену свою Татьяну Александровну и эту дочь болящую, тоже Татьяну, помолиться и попросить о таких скорбях Бога и угодника Божия Серафима. Они были 26 июня месяца в Предтеченской церкви у утрени и обедни и в Дивеевом монастыре тоже у утрени и обедни, а после ходили купаться в колодезь Саровской пустыни, служили в келье угодника Божия Серафима панихиду и ходили по пещерам и просили об исцелении дочери моей Татьяны. Потом, взявши воды из колодца, отправились ко двору в село Белоречье; дочь моя Татьяна начала говорить и своими руками есть, и так дня через три совсем выздоровела».
24 октября 1847 года было получено письмо от нижегородской помещицы Екатерины Дмитриевны Каратаевой, в котором она убедительно просит прислать из лампадки от образа о. Серафима чудотворного масла, привезенного с собой из Дивеева княгинею Чегодаевой и данного болящей двоюродной сестре Каратаевой, у которой был сильнейший ревматизм. Никто ничем не мог излечить его, а он прошел от помазания маслом из лампады о. Серафима, что горит пред изображением его в келье у игумений Марии.
Княгиня Анна Степановна Кугушева, помещица Нижегородской губернии, писала игумений Марии следующее: «Вы не можете себе представить, какое страдание я выносила: ухо мое и челюсть до того разболелись, что я не спала ночь и не могла уложить голову, чтобы успокоиться; одно благодетельное средство, это — полотенчико батюшки Серафима; едва уложу его на больное место, как успокоится боль, и я засну».
Вот что писал также игумений Марии генерал Николай Степанович Волков: «Дивен Бог во святых Своих! 17 числа сего месяца в семье совершилось по молитвам батюшки о. Серафима чудное по мгновению своему исцеление трехлетней внучки моей Ольги, которая, будучи весела и играя, вдруг впала в изнеможение, глаза ее помутились, она смотрела дико, как умалишенная, руки ее были сведены, и на делаемые ей вопросы, по отнятию языка, не могла отвечать. Мать ее тотчас вложила в рот больной маленький кусочек просфоры, но она не могла съесть ее, и как вложила, так и оставалась во рту. Видя безнадежность и боясь, потеряв полтора месяца тому назад пятилетнего сына, лишиться и последней дочери, прибежала ко мне в слезах растерянная и как сумасшедшая, прося меня дать ей чего-нибудь святого. Я немедленно велел принести водицу из источника о. Серафима и полученные мною от вас в память его раздаваемые сухарики, дал моей больной, которая, сделав глотка три водицы, тотчас пришла в себя и стала говорить, а когда съела три размоченные сухарика в этой же воде, то глаза и руки приняли свой настоящий вид, и она начала смеяться и играть и по сие время здорова».
В 1879 году 28 мая жена мещанина Пензенской губ. г. Ломова Наталья Ивановна Соколова отправилась с тремя товарками на богомолье в Саров и Дивеевский монастырь. Двое суток они шли под сильным дождем до г. Темникова, где в женском монастыре отстояли обедню. Во время обедни Наталья Ивановна вдруг упала без чувств, и когда пришла в себя, то сказала, что ей сильно ударило в голову. Товарки хотели ее оставить в Темникове и идти в Саров, но больная упросила их нанять лошадь и вести ее в Саров. 25 числа привезли ее в Саров недвижимую никаким членом; в Сарове она пролежала трое суток, и в субботу вечером ее приобщили Св. Тайн. В воскресенье после ранней обедни она попросила товарок повести ее на источник батюшки о. Серафима. Двое едва ее подняли с постели и довели до источника; там она попросила облить водой ей голову из кувшина, и когда это сделали, то она почувствовала себя лучше, освежилась и попросила подвести ее под желоб, где она с отдыхом несколько раз обливалась. Они пробыли на источнике с ранней обедни и до вечерни, а вернувшись домой, подкрепились пищей и в самый звон к вечерни отправились пешком в Дивеевскую обитель. В Дивееве они прожили одни сутки. Наталья Ивановна свиделась тут со своей родной теткой М. Т., которую еще и не знала. С радостью рассказала она о своем исцелении.
Евдокия Филипповна Кочелаевская, старица Дивеевской общины, получила исцеление от батюшки Серафима еще при начальнице Екатерине Васильевне Ладыженской. Исполняя послушание на огороде, она как-то оскользнулась, упала в глубокий погреб и сильно ударилась боком о кадки, между которыми ее нашли без всяких чувств. Ее вытащили с большим трудом, она была как мертвая и пролежала в келье две недели. Посылали в Елизарьево за фельдшером, он пустил ей кровь, ставил банки, но пользы не было. Затем ее перевезли в больницу; по дороге она все кричала от каждого толчка, так как У нее было погнуто ребро. Можно себе представить, какая это была боль! Когда ее поднимали или переворачивали на кровати четыре сестры, то она ужасно кричала, и с ней делались обмороки. И так с первой недели поста она страдала до Страстной, когда в четверг всех больных приобщил о. Василий Садовский. После обеда все они легли отдохнуть. Кровать Евдокии Филипповны была прямо к двери, а рядом с нею у окна лежала больная Вера, которая нередко говаривала Евдокии, чтобы она призывала в молитвах батюшку Серафима. «Так, — рассказывала Евдокия, — я часто и призывала его, говоря: "Батюшка Серафим, помоги мне!" Как я только заснула после причастия, вижу: входит батюшка Серафим в полумантии и с палочкой (как изображают на картинах). Я закричала: "Батюшка Серафим, как я страдаю, помоги мне, у меня болит очень бок!" Он ответил: "Вот я и пришел к вам убогим! Принес тебе пластырь и обязание" (слова из молитвы после 9 кафизмы). Сел он у меня на кровати и так крепко сжал мне бок, что я проснулась и долго чувствовала, точно у меня именно как пластырь лежал на боку месяца три. Проснулась, а батюшки уж нет, а я его видела точно наяву. Чувствуя, что боль затихла, я попробовала повернуться сама; могла без боли шевелиться, тогда как меня четыре сестры поднимали, и я кричала. Верочка проснулась и говорит: "Видно, я крепко уснула и не слыхала, как тебя ворочали!" Я отвечаю, что я повернулась и села на кровати сама. Она удивилась, но я ничего ей не сказала, а после уже секретно передала все нашей старшей. Когда на Пасху приехала к нам в больницу матушка начальница Екатерина Васильевна со всеми больными христосоваться и ко мне подошла, тогда наша старшая рассказала, как батюшка Серафим меня исцелил; она этим уже утешилась и все у себя записала».
Достопочтенная сестра обители Варвара Александровна Карамзина записала 24 февраля 1885 года следующее.
«Сегодня меня Бог сподобил приобщиться Святых Тайн, и я была утешена в этот важный и радостный для меня день известием, что к одной из наших больных (Карамзина начальствовала в больнице) пришли из Воронежской губ. два брата, приобщились также, и один из них получил исцеление от батюшки Серафима, а потому и пришел сюда по обещанию, тем более что имел здесь больную сестру Ирину Иларионовну и племянницу Машу в живописном корпусе. Я пожелала их видеть и лично расспросить об исцелении. У Артемия было давно желание побывать в Сарове и в Дивееве, но все домашние дела и заботы его отвлекали; наконец в сентябре прошедшего 1884 года он сильно заболел и был близок к смерти, и все родные приходили к нему уже прощаться. Как только он мысленно в молитвах призвал батюшку Серафима и дал обещание идти, если выздоровеет, непременно в Саров, ему сделалось лучше, он выздоровел, собрался в путь, но родные и домашние восстали, говоря: "Как ты уходишь, когда сын у тебя на призыве? Подожди хотя, чем дело твое кончится, пойдет ли он в солдаты, или останется?" Так он и остался, сын не пошел в солдаты, и Артемий в январе месяце снова заболел еще сильнее, так что не было уже никакой надежды на выздоровление. "Я опять повторил свой обет, — рассказывал он, — думая, что уж никакие дела не остановят, и как только поправлюсь, то пойду в Дивеево. Видно, за молитвы батюшки Серафима Господь вторично исцелил меня. Но опять то же восстание! «Как, — говорят, — пойдешь один в такую даль, да как оставишь домашние дела?» Я ответил, что если бы я умер, ведь дела бы ваши шли и без меня! (Они кузнецы были.) Жена у меня хворает, вот уже лет 13 как у нее нога в ранах, долго мы это скрывали от домашних, чтобы они не помнили чего. Я уже пролечил на нее рублей семьдесят, а все пользы нет. Говорю ей: да оставь ты это лечение, отдай себя в волю Божию! Лучше обещай сходить в Саров к батюшке Серафиму, и пойдем вместе. Она отвечает: «Да я молюсь батюшке Серафиму, а все лучше нет». Я ей отвечаю: «Да это потому, Мария, что вера-то у тебя холодная, как бы ты с горячей верой молилась, поверь, что получила бы исцеление». Как-то мы с женой были в соседнем селе на празднике у родных. Возвращаясь домой, Мария говорит: «Что это, Артюша, нога-то у меня точно горит, никогда этого не было!» Как приехали, я снял с нее сапог, — а нарочно заказывал очень широкий, — оказалось, он полон крови, и не менее, я думаю, пяти чашек вылилось чистой крови. Она словно мертвая покатилась, мы все напугались: опомнится на мгновенье да и снова покатится... Значит, с ней делались обмороки. Мы ее приобщили, пособоровали; я уж так и думал, что она умирает... А что же? После того как кровь, видно дурная, вся стекла, ей стало лучше да лучше, раны на ноге стали затягиваться и нога заживать. Идти зимою она, конечно, побоялась, а я уже после этого решился не откладывать своего обещания и идти один. На мое счастье, видно уже Бог внушил старшему брату идти со мною". "И сам дивлюсь, — говорит Григорий, — до того мне никогда и мысль не приходила идти в Саров, и сами дивимся, как наши жены и дети никто ни слова, словно с такою любовью нас провожают!" Далее Артемий предполагал весной опять прийти с женой, да еще с родственницей, которая тоже получила исцеление в Сарове на источнике батюшки Серафима. У нее болела рука в кисти: была большая рана».
Одна странница сообщила следующее чудо. «Есть у меня, — говорила она, — сын, и единственный; пил он ужасно, и горе мне было страшное: такое горе, что и рассказать не умею. Что ни делала я с ним, ничто не брало, ничем не могла отвадить от вина. Слыхала я о батюшке Серафиме, кой-как насилу достала бумажный образочек его, картинку, повесила его у себя и стала ему постоянно и сердечно молиться: "Батюшка, отвади сына моего пить!" Вот раз сижу я, и вдруг вбегает ко мне сын-то, лица на нем нет, весь трясется, я, надо, перепугалась... Что ты, говорю, что ты?! "Маменька, — говорит, — прости мне, Христа ради, никогда пить не буду, капли вина в рот не возьму! Сейчас я хотел напиться, вдруг вижу: старик-то с палкой, что у тебя повешен в рамке, зашевелился, стал больше да больше и совсем вышел из рамки живой, подошел ко мне суровый да грозный такой, поднял на меня дубину и говорит: Перестань мать огорчать и не смей более пить вина!" Так вот, родимая, с тех самых пор Бог хранит: вылечился сын-то и капли в рот вина не берет. Вон он какой милостивец у вас батюшка!» Родственница игумений Марии, помещица Нижегородской губернии Лукояновского уезда, Александра Николаевна Юферова (в замужестве Ленина), случайно узнав о том, что Елисавета Алексеевна Ушакова — игуменья в Дивееве, поехала навестить ее и ознакомилась с монастырем. Тут она выслушала рассказ о канавке батюшки Серафима, и что этим местом шла Царица Небесная, пожелала тоже прогуляться по ней и сорвать травку, которая целебна от всех болезней. Прошло много времени, и Александра Николаевна забыла о дивеевской травке, как вдруг сделалась больна. Страшный нарыв на нёбе грозил задушить ее, и выписанный превосходный доктор из имения гр. Кочубея, Иван Дмитриевич Соломон, осмотрев больную, сказал, что пока будет назревать нарыв, она промучается две недели и не ручается, что нарыв этот назреет, а скорее задушит больную. Когда доктор уехал, Александра Николаевна предалась отчаянию, как вдруг спасительный луч света озарил ее: она вспомнила дивеевскую травку. Нашли ее и подали ей. Больная раскрыла рот, насколько то было возможно, чтобы хотя самая малость попала этой травки... Помяв во рту лепесток, она заснула и проспала 20 часов, к ужасу окружающих. На другой день она встала с постели радостно, покойно, и нарыва как бы и не бывало в горле. Приехавший доктор Соломон так удивился, что, когда узнал причину, несмотря на то, что был лютеранин, воскликнул, перекрестившись: «Ну так воистину велик же ваш Серафим!» Вследствие этого Соломон сам поехал в Саров и Дивеево.
Протоиерей Благовещенского собора г. Арзамаса Феодор Светозарский писал монахине матери П. Д. Арванитаки: «Со второй недели минувшего поста постигло меня посещение Божие тяжкою простудой, от которой возникла нестерпимая боль внутри, на четвертой неделе усилилась до такой степени, что ожидал себе конца, но Предстательница теплая, Небесная Царица вместе с праведником о. Серафимом, умолили о мне сладчайшего Иисуса Христа пожить на земном поприще для улучшения моей настоящей ветхой жизни сей. С 16 марта на 17 часу в первом пополуночи сам предстал угодник Божий видимо пред мою кровать и на коленочках питал меня какою-то сладкою пищей, вроде пирожков, с тарелочки подавал мне с вилочки, приказал мне сейчас же читать акафист Божией Матери, который я знаю изустно; я читал твердо, а о. Серафим продолжал свое дело меня кормить и вдруг исчез, после чего в один момент болезнь во мне уничтожилась. С Великой Субботы свободно служил и всю Св. Пасху, теперь милостию Божией стал здоров, 26 апреля 1873 года».
Болящая монахиня Мелетина сообщила о бывшем видении с нею. «В 1867 году зимою, — говорила она, — не припомню в какой день, явился ко мне светлый юноша и говорит: "Следуй за мной!" Я повиновалась, долго мы шли, подошли к святым воротам, я увидела на них святое изображение Спасителя и Божией Матери во весь рост, сопровождавший юноша приказал мне поклониться и приложиться. Подошли мы этими воротами к дому. Я была поражена блеском и великолепием его; он был весь хрустальный. Вместе с прекрасным юношей мы прошли домой, вышли в другие ворота, и там оказалась домовая церковь. Я снова была поражена и с трепетом усмотрела огненный престол... Совершалась божественная литургия, дивно пели Херувимскую, и какой-то угодник Божий в блестящей ризе с воздетыми руками предстоял святому престолу и совершал службу. В страхе и умилении я стояла и не имела сил от внутреннего восторга души моей спросить, но наконец, ободрившись, я спрашиваю юношу: "Кто это?" Он отвечает: "Это угодник Божий Серафим!" Я хотела было броситься, до того забылась от радости видеть нашего батюшку в такой славе, но юноша удержал меня, говоря: "Видишь, поют Херувимскую, теперь не время, совершается литургия, а придет время, все увидите его!"
Мы воротились назад тем же путем, прошли опять весь дом, и, когда вышли в ворота обратно, тут же в глазах моих светлый юноша скрылся, я закричала и проснулась».
Балаклавский архимандрит Никон, тот самый, который жил несколько недель летом в Сарове пред окончанием семинарского курса и получил наставление для монашества от о. Серафима, писал 17 декабря 1865 года о всем виденном им в 1827 году и слышанном от великого старца.
«Во второй беседе, — писал о. Никон, — батюшка Серафим сказал: "Я знаю твоего отца, селение ваше и две церкви с колокольнями сгорят, а отцу суждено выстроить новый каменный храм с колокольней и двумя флигелями; к западной стороне будет флигель для бедных, а после вторичного пожара и ему самому придется в одном из них пожить". Все предсказание старца Божия сбылось: селение и церкви Божий сгорели в 1828 году, а в 40-х годах был вторичный пожар, в котором сгорел дом родителя моего, Колабеевского протоиерея, и он вынужден был долгое время проживать в выстроенном флигеле церковном. "Да у тебя есть двоюродный брат?" — спросил о. Серафим. Я отвечал: "Есть. Он учится в академии". "Он родился с мешком, он будет солить да солить до самой своей смерти!" Это предсказание относилось к Филарету Черниговскому. "У тебя есть больная племянница с тобою, приведи ее завтра ко мне". На другой день я взял с собою племянницу, девицу 14 лет, ввел ее в келью о. Серафима, и он взял сосудец с елеем, помазал у нее чело, глаза, уши, руки, говоря: "Помазуется раба Божия монахиня". Сия девица пострижена в монахини в Тамбовском девичьем монастыре. "Прощай, через 9 дней приходи ко мне!" Это время было для меня скорбное, потому что напали богохульные мысли, так что нельзя было войти в церковь; хотел было уйти из пустыни, да держал меня иеромонах Иларион, говоря: "Старец знает, что делает!" По истечении 9 дней, измученный прилогами вражьими, я едва мог войти в сени, и, подойдя к его келье, не успел сотворить молитву, как о. Серафим отворил дверь, упал ко мне в ноги, говоря: "Прости меня за искушение, коим ты страдал; оно для того, чтобы ты знал, что таковые скорби будешь иметь, поступя в монахи, но не унывай!" После сего, надев епитрахиль, исповедал меня и приказал у поздней литургии приобщиться Св. Тайн, а по принятии их тотчас все темное удалилось от меня во тьму. В третьей прощальной беседе о. Серафим изволил говорить: "Как пойдешь в монахи, то придется тебе качать с матерней колыбельки, со своей епархии, а потом уже тебя махнут в дальнюю сторону; но не унывай, а с веселым духом пой: Господня земля и исполнение ея!"
Проживя три недели, я имел случай заметить в о. Серафиме необыкновенную прозорливость. Один нижегородский чиновник, в чине генерала, с семейством приехал принять благословение от старца. Несколько раз, бывши у двери, он не был впущен, несмотря на то, что семейство его было принято, а он сам только через дверь слышал голос и слова о. Серафима: "Меня дома нет, мне не время!" Чиновник, удивляясь словам и не понимая их, усердно желал разъяснения. Видя же, что я часто хожу к нему, просил меня идти с ним вместе, и когда мы сотворили молитву, то о. Серафим отворил нам двери и принял чиновника радушно и на его слова, что я был 5 раз и не удостоился принять благословения, о. Серафим сказал: "Вот почему я вас не принял; я говорил вам через двери, что ваши-то люди говорят приходящим к вам по нуждам своим: «Барина дома нет, ему не время!» Ведь этим отказом прогневляя ближних, вы прогневляете Самого Бога!" Генерал, приняв наставление, с христианским смирением поклонился ему в ноги и обещался впредь никогда сего не допускать».
Напечатать выдержки из всех писем, рассказов и сообщений об излечениях водой из источника о. Серафима, молитвами к праведному старцу и от прикосновения к вещам его и т. д. не представляется возможным. Чудеса по молитвам о. Серафима и по вере в его предстательство совершаются постоянно по всей России. В доме ученика и любимца о. Серафима Михаила Васильевича Мантурова неоднократно видели дети и взрослые приходящего батюшку Серафима, что свидетельствовала Анна Михайловна Мантурова.
С годами обитель лишалась и дивных стариц батюшки Серафима. Первая начальница мельничной обители Прасковья Степановна перед смертью попросила к себе игуменью Марию и передала ей парамонт о. Серафима, говоря, что батюшка Серафим приказал хранить его до смерти, а когда будет умирать, то отдать от его имени «первой у вас игумений!» Предсказание это сбылось. Она скончалась 16 апреля 1868 года.
Благодатная старица Евдокия Ефремовна, в монашестве мать Евпраксия, скрывавшая при жизни от сестер, по своему смирению, что она была у батюшки Серафима в 1831 году, когда явилась ему Царица Небесная с 12 девами и св. апостолами, умерла в 1865 году 28 марта.
Наконец, всеми горячо любимый духовник обители и ученик Серафимов протоиерей о. Василий Садовский скончался в 1884 году 14 июня.
Все шесть месяцев, в продолжение которых начальствовала Лукерья Васильевна, блаженная Пелагея Ивановна все ломала, била и воевала. Кроме назаровского котенка, она убила и своего. Анна Герасимовна рассказывала так:
«"Что это, — говорю, — Пелагея Ивановна, будет тебе! Все-то бьешь да убиваешь; кажется, сама кошек-то любила, а тут, глядькось, другого котенка уж убиваешь. Как это не жалко тебе? — говорю. — Ведь тварь чем же виновата!"
"Так-то так, батюшка, — отвечает, — да что же делать-то, когда так надо". Вот тебе и толкуй с ними, с блаженными-то.
Гляжу раз: бежит откуда-то и несет прехорошенького котенка; где взяла, уж и не знаю. Принесла она его да в передний-то угол на лавку и посадила: гладит да приговаривает: "Ну вот, двух я убила, а ты уж теперь поживи и у меня". "Ну, говорю, — одного убила, да еще мало, и другого; а теперь своего принесла; пусть же этот вот и живет".
К вечеру, слышу, приехал к нам Тамбовский архимандрит (неправильное-то Нектарьевское дело в Святейший Синод поступило, временно, вишь, и перевели нас к тамбовскому архиерею) Иоаким для того, чтобы матушку-то Елисавету Алексеевну, не по Божьему-то у нас отнятую, нам возвратить и опять поставить начальницей; тут-то уж и поняла я все ее проделки. Вот почему котенка-то сама принесла. Эх, Пелагея Ивановна, Пелагея Ивановна! И чудна только она была.
Ну, с тех вот пор, как возвратили нам матушку-то Елисавету Алексеевну, все по-прежнему стало у нас покойно; перестала озорничать и моя Пелагея Ивановна. Вместо камней да палок с матушкиного игуменства цветы полюбила; цветами заниматься стала. Сидит ли, ходит ли, сама, знай, их перебирает; и сколько, бывало, ей нанесут их! Целые пуки. Всю-то келью затравнят ими. Тут вот она и бегать почти перестала; все больше в келье, бывало, сидит. Любимое ее место было на самом-то на ходу, между трех дверей, на полу, на войлочке у печки. Повесила тут батюшки Серафима портрет да матушкин; с ними, бывало, все и ночью-то разговоры ведет да цветов им дает.
Спать она почти не спала; разве так, сидя тут же или лежа, немного задремлет; а ночью, случалось, посмотришь, ее уж и нет; уйдет, бывало, и стоит где-нибудь в обители, невзирая ни на дождь, ни на стужу, обратясь к востоку; полагать надо — молится. Больна никогда не бывала. Раз только за три года до смерти вот этак-то ночью ушла она. Я нездорова была; Маша стирать в лес ушла, а буран страшнейший ревет. Слышу я, бьет десять, одиннадцать, двенадцать часов; наконец, — час; а ее все нету.
"Полинька, — говорю, — ты бы сходила посмотрела Пелагею-то Ивановну, с четырех часов нет, а на дворе-то что? Ведь, пожалуй, убьет". Взяла фонарь Поля — задувает; так впотемках-то и вышла. Искала, кричала, не нашла. Ну-ка, взбудоражили всех. А как есть, зги не видать: Пелагеи Ивановны нет как нет. "Ступайте, — говорю, — по ямам" — и там нет. "Идите, — говорю, — в мир, ищите и там уж ее". Пять часов утра. "Господи! — говорю. — Что же это!" Часов этак в шесть пошла Маша в обитель, глядит: покажись ей, будто Пелагеи Ивановны рубашка-то на грядках против собора белеет, подошла Маша, а она сидит в грядках-то, не шелохнет; уж совсем почти замерзла, и так-то Маше обрадовалась, так к ней и прижалась. Вишь, в грядки-то как залезла она мокрая, ветер-то и сшиб ее, повалившись, она села, выбившись из старых немощных-то сил, сарафан-то тем временем примерз к земле, ей и не выбиться. Скричала Маша сестер, принесли ее на руках, положили, напоили чаем с вином, стала отходить понемножку и рассмеялась. "Разве, — говорит, — вам меня жаль?"
"Жаль не жаль, — говорю, — а какой бы выговор-то я приняла". — "Да вот я, Симеон (последнее-то время все Симеоном меня звала), заплуталась; дороги-то не нашла; меня сшибло, я путь-то уж совсем потеряла".
Я-то ворчу, знаешь; а самой вот как ее жаль, и сказать не сумею, отвернулась да заплакала. Увидела она это да сестрам-то и показывает. "Ох, пес какой батюшка-то; говорит «не жаль», а смотрите-ка, плачет". На силу-то на силу мы тогда ее отходили. Судите сами, старухе ночью девять часов кряду на страшнейшем буране, чуть не хуже зимы, просидеть в одном сарафанишке с рубашкою, как не умерла — диво! Вот лишь с тех-то пор стала она чулки надевать и до самой смерти никуда уж из кельи не выходила.
Дар слез был у Пелагеи Ивановны замечательный, но прежде она плакала более тайком, скрытно. Помню, раз схватилась я ее, уж очень долго ее не было, искали, искали, нигде не нашли. Пошла я в поле и вижу: сидит она у кирпичных сараев и так-то горько плачет — словно река льется. Надорвалось даже у меня сердце, на нее глядя. "Ох, — думаю, — что это как она плачет! Уж не побил ли кто ее!" Так думаю с малого-то моего разума, глупого, а она, моя голубушка, мне и говорит: "Нет, батюшка, это я так; надо мне уж так-то плакать, вот я и плачу". А года вот за четыре до смерти своей, как слышно стало, что у нас творится на Руси, какие пакости да беззакония, то уж как она, сердечная, бывало, плакала-то; уж и не скрывалась; и почти не переставала плакать. Глаза даже у ней загноились и заболели от этих слез.
"Что это значит, матушка, — говорю я, — что ты все так страшно плачешь?"
"Эх, Симеон, — говорит она, — если бы ты знала это, весь бы свет теперь заставила плакать".
А как она была покорна и послушлива, скажу вам! Настоящих послушниц не найдешь таких, даром, что блаженная. Как привели ее к нам, она хоть и бегала, а всегда, бывало, сказывалась. А прошлого вот осенью, незадолго до смерти, стала Поля на ней сарафан переменять: она и заупрямься — и ее бить. Поля мне и сказала. "Да ты что же это, — говорю, — озоруешь!" И ударила ее платком по спине. Она так и затряслась, так было ко мне и бросилась. "Маменька, — говорит, — ты меня за что, за что бьешь? За что бьешь?"
"За Полю, — говорю, — ты ее заколотила".
"Да ведь я за дело, — говорит. — Ну да что же? Прости меня Христа ради". И так-то хорошо поклонилась мне в ноги.
Бывшая в то время монахиня Есфирь крайне удивилась. "Вот, — говорит, — матушка-то Пелагея Ивановна как смирению-то учит нас! Какая послушная".
"Ох, говорю, матушка, это точно. Вот первые-то лет десять как она, моя голубушка, меня слушалась; Поглядели бы вы".
"Уж и десять лет... А как побольше..."—улыбаясь, сказала Пелагея Ивановна.
"Кто же это знает, — говорю, — может, и больше. Уж не помню".
"Нет, уж другой Палашки у вас не будет; вам другой такой не найти", — задумавшись, ответила она.
В прежнее-то время у нас не было послушницы, одни жили. Придет, бывало, летняя поря, все на работу уйдут. Вот, бывало, и за нею-то гляди, и стряпай, и все прибирай; а положен еще, кроме того, всякой из нас свой урок. Свитку принесет монахиня Александра, ее обязательно надо сшить в положенный срок; вот, бывало, вижу: мне некогда, сила не берет. И скажу ей, как есть умному человеку: "Матушка, Господа ради, пособи мне, мне недосуг, а спрашивают, слышишь: к сроку надо". И подвяжет она фартучек, наденет наперсточек, не говоря ни слова. Гляжу: шьет хорошенько. Уж такая-то послушная была! В другой же раз, если, забывшись, оставлю я свитку, она нарочно так-то напутает, что и распутать невозможно. Однажды таким-то вот родом все так перепутала, что и поправить было нельзя. И бежит к нам мать-то Александра, выговаривает. "Так, — говорит, — нельзя, знаете, что нужно, а портите. Что это, глядите; Господи, помилуй. Как это можно так шить!"
"Не меня, — говорю, — вини, вон дура-то сидит, на ней, — говорю, — взыскивай".
И так мне что-то это пришлось больно, что вот, каюсь вам, согрешила, по голове-то этой самой свиткой ее и ударила. Она и не тряхнулась. "Что ж, — говорит, глядя на мать Александру, — что на мне возьмешь? Я безумная".
Нитки даже пряла у меня она, и по своей охоте. "Дай-ка, — скажет, — мне, батюшка, гребень-то, я попряду". Подам я гребень: ну и сидит да прядет с лучиною; свечей и ламп тогда и в заводе-то не было... Напрядет толстых ниток; у меня Ладыженские, бывало, и разберут.
Что и говорить? Воевать по-своему, по-блаженному, воевала, а уж терпелива и смиренна была, удивляться лишь надо. Бывало, таракашку зря ни сама не тронет, ни другим не даст. Не только кого обидеть; на ногу наступят, бывало, ей, раздавят вовсе, да еще стоят на ней, а она не пикнет, лишь поморщится только. Волосы даже раз загорелись от неосторожности на ней, и тут молчит. И как хочешь, бывало, ее унижай, поноси, ругай ее в лицо, она еще рада, улыбается. "Я ведь, — говорит, — вовсе без ума — дура". А кто должную лишь честь воздаст ей за ее прозорливость да назовет ее, бывало, святой или праведницей, пуще всего растревожится. Не терпела почета; а, напротив, поношение любила больше всего.
Никогда ничего ни у кого Пелагея Ивановна не искала, не просила и не брала, она была совершеннейшим образом нестяжательна, оттого у ней ничего своего и не было, кроме двух столовых серебряных ложек, да и те матушке нашей отдала. Я расскажу вам, как это было. За свое-то добро на семейных скорбела, раз вот и говорит матери: "Ведь Палага-то безумная, куда хотят, и мытарят серебро-то ее". А мать, услышавши это и зная ее прозорливость за последнее-то время, боялась ее и привезла ей эти две ложки.
—А что ж мой жемчуг не привезла? — спросила Пелагея Ивановна.
— Я его внучке Наде отдала, — отвечала Прасковья Ивановна.
— Напрасно, — говорит, — я и сама бы нашла, куда его поместить-то.
После этого пришла как-то матушкина келейница, орловская Катя. Пелагея Ивановна, не говоря никому, взяла одну из этих ложек, сунула ей в колени и говорит: "Отдай матушке". А спустя немного времени и говорит мне: "Симеон, а Симеон! Мы с тобой люди-то кой-какие, к чему нам это?" И подает мне другую-то ложку. "Отошли, — говорит, — матушке". Так из всего ее добра единственно уцелевшие и ей доставшиеся эти две столовые серебряные ложки находятся теперь у матушки.
В другой раз, вскоре после смерти деверя ее, приезжает к нам брат ее. Как всегда все вперед зная, перед самым приездом его Пелагея Ивановна села прясть; сидит и прядет. "Ах, — говорит он, — вот так хорошо — от пера да за прялку". Присрамить захотел.
— Что же? — отвечает она. — Ведь мы люди бедные, богатым до нас нет и дела, они нас знать не хотят, делятся, а нас даже и не спросят.
— Это что значит? — говорит брат.
Ан и вышло, что значило; недовольна была она и выговаривала очень, зачем в здешнюю-то обитель менее на помин дали. И вот так-то часто она им выговаривала за свои-то вещи да за свою обитель. А то, что дадут, то и ест, что наденут, то и носит, а ничего не дадут, даже и не просит.
Все она и пила, и ела, и носила, что подавали ей ее почитатели ради Христовой милостыни. Из платья кто что принесет, сама не брала, бывало, мне подадут сарафан ли, рубашку ли, или платок. Мы, бывало, на нее и наденем, да и то не всегда дается надеть-то, а как ей Бог велит. Гостинцев каких принесут: конфет, пряников или просфору, она не от всякого возьмет. А что уж возьмет, то в свою житницу, — так мы прозвали ее пазуху, — положит. И была у ней эта житница словно большущий какой мешок, за шею привязанный; так, бывало, будто с целым мешком и ходит везде. И Боже упаси, как тревожится: не коснись никто этой житницы!
В последние-то годы ей приносили все из матушкиных комнат, очень любила она эту матушкину пишу и называла ее своею да Божией. "Царица Небесная, — говорила, — мне это прислала". А то: "Ну-ка, подай-ка мне — там есть моя-то пища". Бывало, не ест другой-то: своей дожидается. И страшно растревожится, если что из принесенной этой пищи кто тронет.
Денег ни от кого никогда не брала. Так, раз одна бедная барышня была у ней, Пелагея Ивановна страх как хорошо приняла ее. Полагая, как всегда мирские-то люди думают, что надобно что-нибудь дать блаженной, она подала ей рубль медными деньгами. "Оставь, — заговорила Пелагея Ивановна, — у тебя у самой это последнее". Как бы вы думали? Ведь и вышла правда, последний ведь рубль был в кармане у барышни-то, хоть и хорошо была одета она.
Никого ничем никогда она не отличала, ругал ли кто ее, ласкался ли кто к ней — для нее все были равны. Всякому говорила она лишь то, что по их, по блаженному-то, Сам Господь укажет и кому что надо было для душевного спасения: одного ласкает, другого бранит, кому улыбается, от кого отворачивается, с одним плачет, а с другим вздыхает, кого приютит, а кого отгонит, а с иным, хоть весь день просиди, ни полслова не скажет, точно будто и не видит. С раннего утра и до поздней ночи, бывало, нет нам покоя, так совсем замотают: кто о солдатстве, кто о пропаже, кто о женитьбе, кто о горе, кто о смерти, кто о болезни и скота, и людей — всяк со своими горями и скорбями, со своей сухотой и заботой идет к ней, бывало, ни на что без нее не решаясь. Сестры, у кого лишь чуть что, все к ней же летят; почтой, бывало, и то все ее же спрашивают. Как есть, нет отбою. И все говорят: что она им скажет, так все и случится; сам, значит, уже Бог так, людям на пользу, жить указал. Как же их погонишь-то?! И ее прогневать не хочется, да и Бога-то боишься. Бывало, с утра и до поздней ночи и тормошишься; иной раз как тошно, а терпишь да молчишь — делать нечего. Старух и молодых, простых и важных, начальников и неначальников, никого у ней не было; а все безразличны. Любить особенно, Бог ее ведает, любила ли кого, я не заметила. Меня любила, кажется, да и то как-то по-своему. Раз, например, отпустила я жать Полю, одна и осталась. Пелагея Ивановна у меня убежала, а я заболела, да и не мало, вовсе свалилась; так другой день и лежу. Прибежала она и говорит: "Что это вы, батюшка?"
"Да. Вот теперь, — говорю, — батюшка! Батюшка-то, небось, пять раз на день в караулку-то да в поле за тобой бегает! А вот как батюшка-то другой день болен лежит, так ты и не заглянешь, не навестишь его! Не подойдешь сказать: не хочешь ли, батюшка, испить или чего..." Глядит, слушает молча; нагнулась, поцеловала меня в лоб и ушла. Уж не знаю, спросила ли у кого, или кто ей дал, только приходит это вскоре, в одной руке белый хлеб несет, в другой зачерпнула в этом старинном котле (уж лет 50 ему, что под лавкой у нас нарочно для того и стоит) воды ковшиком, да ко мне и подходит.
— Не хочешь ли поесть-то, батюшка? Вот и водичка; на-ка попей.
А еще захворала я, тоже лежу; она и бежит, увидала:
— Знать ты, батюшка, хвораешь. — Да, хвораю.
—Ах, кормилец ты мой! Что это у тебя? Голова, что ли, болит? Схватила в охапку меня на руки и тащит на двор.
— Что ты, — говорю, — безумная, выдумала? Оставь! Поля, — кричу, — не давай ей.
А она, знай, свое: вытащила меня на воздух, села да на коленках-то меня и держит, качает да, дуя в лицо, целует меня и приговаривает: "Ох, батюшка! Экой ты у меня плохой!"
Именинница я, знаете, на Симеона и Анны; вот последние-то годы все звала она меня Симеоном, и всегда по-разному. Как, бывало, назовет, я уже и знаю — ласкает или за что бранит и сердится, привыкла, знаете, к этому. Когда была довольна, все "Симеон" да "Симеон-батюшка", а как сердита, ни за что так не скажет, а все "Семка" да "Семка". А растревожусь, растревожусь я, бывало, и начну кому выговаривать что, она сейчас возьмет меня за руку, гладит руку-то, в глаза так и глядит, так и ласкается. "Ведь ты у меня Симеон Богоприимец, батюшка; ведь он так прямо на ручки-то Господа и принял; да был хороший да кроткий такой. И тебе так-то надо".
По всему вот по этому-то и думаю я, что она любила меня. Ульяну Григорьевну покойную вот тоже любила она; даже плакала, как хоронить ее понесли.
Еще матушку нашу Марию она очень любила, и редкий-то день, бывало, не вспомнит о ней. И с портретом ее целыми часами разговаривает, и всякой-то от нее посланной обрадуется, и все "Машенька да Машенька", другого названия и не было. И как ей все было известно: и заботы, и нужды обители, и как им, начальницам-то, трудно. Все, бывало, о ней вздыхает да охает. "Машеньку-то мне жаль! Бедная Машенька!" Так что если в обители или у матушки неприятности какой быть, ходит моя Пелагея Ивановна, и не подходи к ней, растревоженная, расстроенная, ничем в ту пору ей не угодишь. "Машеньке-то, поди, как трудно; никто ее не жалеет", — скажет она, ну, уж и знай, что уже что-нибудь да неладно.
Обитель она очень хранила, называя всех в ней своими дочками. И точно, была она для обители матерью, ничего без нее здесь и не делалось. В послушание ли кого посылать, принять ли кого в обитель, или выслать — ничего без ее благословения матушка не делала. Что Пелагея Ивановна скажет, то свято, так тому уже и быть. И как, бывало, она скажет, так все и случится. Раз приходит к нам которая-то из наших сборщиц, сидит вот да и ропщет: "Батюшка-то Серафим, слышь, предсказывал, говорят, что чрез омет нам деньги-то бросать будут, только возьмите. А уж где же бросают-то?!" — Вздохнет да охнет. "Так-то просить, ничем не выпросишь". Пелагея Ивановна и говорит ей: "У Бога милости много; а нашу обитель, знай, Он никогда не оставит".
А ныне вот осенью, как покража-то у нас в трапезе случилась, и приказано было все запереть да построже держать; вот и затолковали у нас: "Бойтесь пожара, подожгут". Я слышу да сестрам-то и говорю: "Вы, сестры, смотрите, не больно крепко спите, нас, говорят все, поджечь собираются". Пелагея-то Ивановна слушает да и говорит: "Полно! Ложитесь-ка себе да покрепче спите. Обитель наша никогда ничем не повредится; и никогда в ней ничего не случится; потому что те, кому поручено караулят". В это самое время, на эти слова ее, караул, поставленный у собора из церковниц, и забил в доску. "И впрямь, — говорю, — слышь: караулыцицы-то наши пошли".
— Эх, Симеон! — перебила она меня. — Ничего-то ты не понимаешь. Да ведь не эти караульщики. Что эти-то?! Тот караулит, — говорит, — кому поручено караулить обитель.
Должно быть, разумела Старца Серафима.
А вот в 1882 году все затолковали у нас, что скоро мощам быть, я и говорю раз Пелагее-то Ивановне: "Слышишь, что говорят? Мощи будут".
— Будут, — отвечает.
— Скоро ли? — спрашиваю.
— Нет, — говорит, — еще не скоро. Мне стало досадно.
—А ты-то, — говорю, — почем знаешь?
—Да я-то, — говорит, — хоть и не знаю, а только не скоро.
А вот весною в 1883 году сидит она в чулане у открытого окошка да и говорит мне: "Симеон, да поди-ка ты ко мне, поговорим-ка немножко".
— Что же, — говорю, — давай поговорим. Подошла, знаешь, я и села возле нее на лавку.
— Гляди, — говорит, — Симеон! Как хорошо расцвело. — А сама так и трепещет вся, так вот и ликует. А я-то, знаешь, взглянула, вижу, и вправду сирень расцвела, да и говорю: "Матушка, гляди-ка, как хорошо сирень-то расцвела".
— Ох, — говорит, — Симеон! Какая же ты глупенькая! Ничего не понимаешь!
И взяла меня за руку, крепко ее сжала и говорит: "Через шесть-то лет что в обители расцветет!" А сама так вот вся и трепещет. Тут только я поняла, что она что-то видит, чего нам не видно, и что-то хорошее обители предрекает.
Забегали к Пелагее Ивановне и прочие, бывавшие в обители, блаженные рабы Божий, — такие же, как и она, дурочки, как себя они величали. Раз, например, зашла так всеми называемая блаженная Паша Саровская. Она потому и называлась Саровскою, что несколько лет спасалась в Саровском лесу. Взошла и молча села возле Пелагеи Ивановны. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна да и говорит: "Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, каку меня: вон детей-то сколько!" Встала Паша, поклонилась ей низехонько и ушла, не сказавши ни слова в ответ. Спустя много лет после того сестра обители нашей Ксения Кузьминична, старица прежних Серафимовских времен, однажды во время обедни осталась одна с Пелагеей Ивановной и, сидя на лавке у окна, тихонько расчесывала у ней голову, а Пелагея Ивановна спала. Вдруг Пелагея Ивановна вскочила, точно кто ее разбудил, так что старицу Ксению испугала, бросилась к окну, открыла его и, высунувшись наполовину, стала глядеть в даль и на кого-то грозить. "Что такое?" — подумала старица Ксения, подошла к окну поглядеть и видит: отворяется обительская калитка, что у Казанской церкви, и в нее входит блаженная Паша Саровская с узелком за плечами, направляется прямо к Пелагее Ивановне и что-то бормочет про себя. Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна ей что-то таинственно грозит, Паша остановилась испросила: "Что, матушка, или нейти?"
— Нет, — говорит Пелагея Ивановна.
— Стало быть, рано еще? Не время? — Да, — подтвердила Пелагея Ивановна.
Молча на это низко поклонилась ей Паша и тотчас же, не заходя в обитель, ушла в ту самую калитку. И после этого года полтора не была у нас.
Вот они, блаженные-то, как разговаривают, поди и понимай их, как хочешь... А они, дурочки-то, все знают, лишь друг на друга только взглянут, все и понимают.
Что же, вы думаете, значили эти таинственные их разговоры? А вот что: лет за шесть до смерти Пелагеи Ивановны явилась к нам опять Паша с какой-то детской куклой, а потом еще немного погодя и со многими куклами; нянчится, бывало, с ними, ухаживает за ними, называя их детьми. И стала Паша по нескольку недель, а потом уж и по нескольку месяцев проживать у нас в обители, где день, где ночь. За год до кончины Пелагеи Ивановны почти весь год прожила у нас. А как скончалась Пелагея Ивановна, то осталась даже и совсем в нашей обители. Была несколько раз она у меня, и я пробовала предложить ей остаться.
— Нет, нельзя, — говорит, — вон маменька-то не велит, — отвечает мне, показывая на портрет Пелагеи Ивановны.
— Что это, — говорю,—я не вижу.
— Да ты-то, — говорит, — не видишь, а я-то вижу, не благословляет.
Так и ушла и поселилась у клиросных в корпусе.
Точно так же хаживали к нам и почитали Пелагею Ивановну и наши блаженные, покойная сестра Прасковья Семеновна, тоже еще Серафимовская старица, называвшая ее всегда: Пелагея Ивановна — второй Серафим; также покойная же сестра Прасковья Яковлевна, называвшая ее маменькой.
А вот когда пред самой смертью пришла к нам в последний раз некая блаженная Евгения Феофановна, не из нашей обители, а только бывавшая у нас, тут-то что было! Вот как теперь гляжу и никогда не забуду: приходит она к нам и два узла тащит всяких махров*{Клочков, тряпок}. "Вот, Герасимовна сухоребрая, — кричит, — никому не верю, а тебе все имение тащу".
— А ты полно дурить-то, — говорит ей Пелагея Ивановна, — лучше о смерти поговорим.
Феофановна-то, услышавши эти слова, как вскочит, подбежала к ней, пала к ногам ее и стала обнимать их. "Ты меня проводи", — говорит; и так-то обе плакали, что жалость была смотреть на них. Через несколько дней — не более — заболела Евгения Феофановна, 4 февраля, стужа была страшная. Уж как и откуда она очутилась, не знаю. Просилась и билась под окном у дьякона Ивана Никитича Садовского, что в приходе родного брата батюшки Василия, — да никто там не впустил ее, зная, как бушует блаженная. Ведь ни угомон, ни закон для них не писан; не всякий терпеть-то их может. Так совсем было она и замерзла; да возле колокольни-то жили Хохловские старик со старухой, те и услыхали ее стоны, сжалились над ней, взяли к себе в избу да мне и сказали. Пришла я, вижу: лежит, и жалко мне ее стало... Как быть? На ту самую пору Агафья Лаврентьевна, нашей же обители сестра, говорит мне: "Жалко мне тебя, Герасимовна; будет с тебя и одной; дай-ка я ее к себе возьму". И перенесли мы ее к Агафье-то Лаврентьевне. На другой день Пелагея-то Ивановна мне и говорит: "Поди к Евгении-то, захвати, пока жива". Пошла я, а она лежит, как бы и не было ничего с ней, и все бранится да блажит. "Меня, — говорит, — приедут провожать-то с колоколами". Так и случилось. За батюшкой Васильем приехали с колокольчиками свадьбу венчать, а Евгения-то отходит, он на этих лошадях с колокольчиками и приехал ее приобщать. Тут и умерла она.
И много их хаживало к нам.
С тех пор как Пелагея Ивановна поселилась в обители, она уж никогда и никуда из нее не выходила. Раз я начала упрашивать ее и говорить: "Что бы нам с тобою в Саров-то к батюшке Серафиму сходить, Пелагея Ивановна".
— Пойдем, — говорит; ну, я и обрадовалась; наняла лошадь, собрались и отправились мы с ней, да доехали до нашей монастырской-то гостиницы — за ворота-то она и не едет. "Зачем, — говорит, — я поеду. Чай, не с ума сошла. Он (то есть батюшка Серафим) всегда здесь. Не надо, не поеду". Тем и окончилась Саровская наша поездка. В другой раз вот помню, Понетаевские-то наши соседки*{Понетаевская обитель находится недалеко йот Сарова, и от Дивеева. Понетаевские сестры выделились из Дивеева и долго между собой соперничали - без сомнения, по злобе врага спасения нашего.} всегда очень ее любили, да и попробовали ее раз позвать к себе. "Как ты нас обрадуешь-то, — говорили они. — Как тебе хорошо-то будет у нас! В экипаже тройку пришлем за тобой — только поедем". Она все молчала да отворачивалась, а они-то все, знай, к ней лезут. "Хоть на недельку, на денек приезжай". "Наплевать вам, чай, не вовсе я с ума-то сошла?" — отвечала им и ушла.
Так весь век свой и прожила, голубушка моя, у любимой своей печки на полу между тремя дверьми.
А вот еще скажу вам: с грешными людьми часто бывает, что они за собою ничего не видят, а на других указывают. Что делать, на то они и грешные люди. Вот так-то и у нас было. Стали соблазняться тем, что Пелагея Ивановна не исповедуется и Святых Тайн не причащается. Вот приказали нашему батюшке отцу Ивану Феминину (из соседнего прихода, потому что своих священников тогда еще не было) исповедать ее. Пришел он, и долго-долго они пробыли вместе наедине. Смотрю: выходит батюшка такой-то взволнованный и пошел прямо к матушке настоятельнице; слышим: объяснил он ей, что Пелагея Ивановна великая раба Божия и что она прямо высказала ему все потаенные грехи его. И насчет Святых Тайн всегда хлопотали наши сестры-хлопотуши, обзывая ее испорченною, да меня за нее укоряли. А дело-то в том, что она приобщалась Святых Тайн, только не часто. Разболелись у ней как-то ноги; я и говорю: "Не приобщить ли тебя, Пелагея Ивановна?"
— Что ж? — говорит. — Батюшка, хорошее дело.
И приобщил ее батюшка о. Василий. Точно так же, как-то раз в Великий пост, предложила я ей приобщиться, и она не только рада была, но даже сама все и правило-то к причащению вычитала и приобщилась. Раз сестры так доняли меня, что невтерпеж мне стало, я и говорю ей: "Что это ты не приобщишься? Ведь все сестры говорят, что ты порченая".
— Ах, нет, — говорит, — батюшка, старик-то батюшка Серафим ведь мне разрешил от рождения до успения.
Что значили эти слова святого старца, не знаю я, а думаю, по моему глупому разуму, не указал ли он ей и тут путь высочайшего самоотвержения. Что может быть выше, радостнее и блаженнее приобщения Святых Тайн Христовых? А они, эти блаженные-то, добровольно осуждают себя и на это лишение. А впрочем, Бог их знает! С ними бывают такие чудные события.
Вот я вам еще скажу: раз сестры тоже пристали ко мне и укоряют, что не причащу Пелагею Ивановну. Вот пошла я и сказала о том батюшке, а он мне ответил: "Нечего слушать их! Что они понимают? Когда Она пожелает, а этак ты, Герасимовна, за мной и не ходи. Знаю я Пелагею Ивановну, какая она раба Божия. Она с таким благоговением, с таким смирением, с таким страхом и трепетом принимает Святые Христовы Тайны, что вся даже просветлеет; и так вся ликует от духовного восторга, что даже на меня самого страх нападает от этого ее просветления. Потому Она лучше и нас с тобой знает, когда Господь благословит ее приобщиться". С тем я и ушла. А разуму-то, грешница, все еще не научилась. Так, раз вот в 1882 году в Петровки больно уж доняли меня опять сестры за то, что не приобщила-то я ее. Собралась я сама приобщиться, да все и приговариваюсь к ней о том же, а она все молчит. Я уже больна раздосадовалась. Приобщиться-то я приобщилась, да ее и выбранила за то, что она-то не приобщилась, а она все молчит. Заснула я это ночью и вижу: входят к нам священник и диакон с чашею и приобщили ее. Проснувшись, я уже не во сне, а наяву слышу: отворилась дверь, и уходят; шаги мужские. "Поля, Поля! — кричу, соскочивши. — Кто у нас был? Кто сейчас вышел?" Проснулась Поля и говорит: "Никого не было". А Пелагея-то Ивановна, вижу, молча сидит на любимом своем месте, на полу у печки на войлочке, и такая-то веселая, светлая да румяная — точно вся помолодела. Увидав ее такой, я стала просить у ней прощения. "Ах, матушка! Ведь ты святая, ты ведь молилась, да..." Я не успела договорить, а она мне: "Что ты просишь у меня прощения, ведь я не то, что ты говоришь, я великая грешница". Так и залилась я слезами, что оскорбила ее, а она, увидавши мои слезы, улыбнулась да и простила. И вот с этих-то уж пор, что, бывало, ни говорят мне, как ни досаждают, никого я не слушалась, а как самой ей угодно, как Господь ей укажет, так и делала.
И частенько-таки бывали ей подобные посещения свыше. Вот уж в 1884 году, незадолго до смерти, по обыкновению, лежу я на лежанке ночью и не сплю, она, тоже по обыкновению своему всегда не спать ночи, сидит на любимом своем месте, на полу у печки. Вот слышу я, пришел к ней батюшка Серафим, слышу я голоса его и ее, и долго так говорили они. Я все слушаю да слушаю, хочется, знаешь, узнать, а всего-то расслушать не могу, только понимаю, что все об обители толкуют. И нашу матушку настоятельницу помянули, это-то я хорошо разобрала. Вот когда уже все стихло и не слышно стало голосов их, я и выхожу к ней. "Это ведь у тебя, Пелагея Ивановна, батюшка Серафим был? Я его голос слышала; и вы с ним все об обители толковали и матушку поминали. Ведь так? Что ж это значит? Не случится ли, — говорю, — у нас чего?"
— Мало ли, — отвечала она,— у нас дел.
Так и не добилась я у ней ничего.
А вот также за 12 дней до смерти ее лежу я на лежанке ночью, а она на своем полу на войлочке сидит, вдруг — и никогда еще этого не было — слышу я: она запела, всего-то уж не упомню, а вот эти слова хорошо поняла: "Ангели удивившая, как Дева восходит от земли на небо". Ах, думаю, что это с ней? Никогда еще так-то не бывало, как бы чего не случилось?.. И прошло мало, этак дня через два, ночью опять слышу, что кто-то говорит с ней, и таким каким-то странным голосом, а она точно с ним спорит. Это еще что? Кто это? — думаю; да не вытерпела и окликнула: "Маша! Это ты, что ли?" А послушница Маша мне и отвечает: "Нет, матушка, не я; а должно быть, не Пелагея ли Гавриловна". А Поля-то крепко-накрепко спит. Тут не выдержала я, вскочила да и вхожу; вижу: сидит она на своем месте. "Да что же это за странности? — говорю. — Третьего дня ты пела; и я очень хорошо это слышала, да промолчала; сейчас опять кто-то странным таким голосом разговаривал тут с тобою. Хочу я знать, кто это был. Уж что-нибудь это да значит..." Поглядела она на меня да развела руками. — А вот тебе, — говорит, — и не узнать.
— Как, — говорю я с досадою, — не узнать? Мало ли кто приходит! Кто тебя знает! Может, не вор ли какой.
— Вор и есть, — говорит она, — тот самый, который души ворует.
Поняла я тут страшный голос, что напугал меня, и замолчала».
1884 год был тяжелым для Серафимовой обители, настало время расстаться со «вторым Серафимом», дивной блаженной Пелагеей Ивановной, которой действительно «спаслись много душ», как предсказал батюшка Серафим.
Монахиня Анна Герасимовна передала о последних днях жизни Пелагеи Ивановны следующее:
«Дня за два до того, как ей совсем слечь, говорит она мне: "Ох, Симеон, Симеон! Как мне жаль матушку-то; да делать-то нечего". В то время вся Царская Фамилия здесь ожидалась.
— Что ж, — говорю, — разве беда какая случилась?
— Да беда-то не очень велика, — говорит, — а матушку-то мне жаль.
Тут как раз я и разнемоглась, и затолковали у нас в келье-то, как бы мне не умереть.
— А я-то с кем же останусь, — говорит Пелагея Ивановна и подошла ко мне. — Нет, маменька, вставай; мы с тобой поживем еще маленько.
— Ну, — говорю, — когда мы друг друга так любим, что ты без меня не хочешь оставаться, а я без тебя, так давай кинем жребий, кому выйдет прежде умереть, тебе или мне.
— Ну,—говорит, — давай.
Не успела я сказать, как наши келейницы притащили нам, длинную-предлинную бечевку. Пелагея Ивановна прехорошо стала перехватывать рукой. Вышло мне прежде умереть. Увидя это, Пелагея Ивановна огорчилась, пригорюнилась, вздохнула и говорит: "Ох, Господи! Да кого же мне искать-то еще. Нет, уже лучше я прежде умру!" и января, вставши с места, направилась она к двери на двор и говорит: "Ох, Маша. Что-то у меня как голова болит! Пойду-ка я в остаточки на звезды-то небесные погляжу". Не дойдя до двери, вдруг упала, дурнота сделалась с ней; подняли мы ее, спрыснули святой водой, она чуточку очнулась да и говорит: "Что это, Господи, как бы не умереть! Симеон, Симеон, мне матушку да тебя только жаль".
— Полно-ка, — говорю я, — может, кого и еще?
— Так-то так, — отвечает, — да матушку-то больше всех.
— Да, — говорю, — пожалеешь вот ты. Нет, видно не больно жаль, коли не слушаешь никого да рвешься к двери-то. Вот как уж слаба да принуждаешь меня вот тут на полу-то возле тебя сидеть да караулить.
А она-то, моя голубушка, слушает, да вдруг как поднялась, да так-то было скоро попыталась выйти, а уж не смогла, в сенях-то опять было упала.
— Ой, Маша! Как меня тошнит, — говорит и села на лавке.
Подержали мы ей голову, водицей святой попоили и повели в келью. А она и мои-то руки целует, и Машины-то, и даже у тут бывшей своей племянницы, молодой клиросной Паши, — все и целует. Ей не даем мы, а она так и хватает, и так-то цепко ловит руки-то, да все и целует, целует, так и уложили мы ее. Через несколько этак дней гляжу как-то: поднялась моя Пелагея Ивановна да прямо к Маше, поклонилась ей в ноги. Я что-то проворчала, смотрю, говорит: "Прости меня, Машенька, Христа ради". И мне тоже в ноги.
— Уж ты и вправду не собираешься ль умирать, Пелагея Ивановна, — говорю; не полюбилось мне это; что уж это за смирение такое напало. Вот всем в ноги кланяется да у всех руки целует, точно отблагодарить всех хочет.
— Да кто же знает, матушка; ведь, пожалуй, умрешь, — говорит.
— На днях вот и ко мне подошла да поклонилась в ноги тоже, — заметила мне Пелагея Гавриловна.
Она молчит.
Ну, думаю, уж если так ласкается да смиряется, видно, вправду умереть собирается; всех, значит, и благодарит. И сжалось у меня сердце-то.
20 января подала ей Маша чаю, а она и не встает.
—Что это вы, матушка? — спрашиваю я.
— Положи-ка меня хорошенько, Марья, я больно хвораю, — сказала она.
Так и не пила ничего, и не ела, и молчит.
— Матушка, — говорит мне Маша-то, — вот Пелагея-то Ивановна очень захворала.
— Что это с тобою, матушка? — подошла я к ней и спросила. — Да ведь я, маменька, захворала, — говорит.
— Что ж. Послать, что ли, сказать. Приобщиться надо. — Да, —говорит.
А глаза веселые-развеселые, и сама вся радостная, и всех-то крестит, кто ни приди.
23-го ночью был гром и молния, а утром как раз пришел с обеденными Дарами священник наш Иван Доримедонтович Смирнов приобщить ее, стал возле ее кровати на колени и поднес святую чашу, но блаженная тихонько отодвинула ее от себя и так несколько раз делала. Бывшая тут м. Афанасия Назарова насильно скрестила было ей руки, говоря: "Приобщайте, батюшка", но Пелагея Ивановна с необыкновенной силой оттолкнула ее и опять тихонько отодвинула святую чашу.
— Оставьте ее, не насилуйте, — сказал батюшка и стал уговаривать ее.
— Разве другой-то раз можно? — проговорила блаженная.
Батюшка приказал всем выйти. Все и ушли, остались только мы с батюшкой. Тишина была мертвая. Пелагея Ивановна как должно приобщилась и запила теплотою.
Вечером просили мы того же батюшку Смирнова особоровать ее.
— Недостоин я, — говорит, но мы уговорили его. Особоровавшись, она была веселая, хорошая такая; и на другой день в понедельник веселая же была, всех встречала, приветствовала и провожала глазами, кто бы ни приходил к ней, а приходило много прощаться.
25 января, не предупредив меня о том, пришли читать ей отходную. Я как батюшку-то увидела, так, знаете, потревожилась.
— Кто это догадался? — говорю. А она мне: "Полно, — говорит, — маменька, не тревожься. Ведь это ничего, молитва Богородице только". Прочел батюшка отходную, а у меня вот так сердце-то и разрывается.
— Что это, Пелагея Ивановна, видно, ты уж и вправду умереть хочешь?
— Умру, маменька, — отвечает. — И кто меня помнит, того и я помню, и если буду иметь дерзновение, за всех буду молиться.
— А матушку-то, — говорю, — так и оставишь?
— Нет, — говорит, — маменька. Я там ей еще больше помогу, буду Господа за нее просить.
С этих самых слов, с середы вечера, она совсем умолкла. С субботы же 28 января совсем даже и глаз не раскрывала. И когда приехали к ней в этот день два племянника ее проститься с ней, то одного из них, Николая Андреевича, она только перекрестила.
С субботы на воскресенье ночью она крепко и будто так спокойно спала, что мы с матушкой благочинной говорили, что, может быть, судя по такому сну, она и поправится.
В воскресенье 29 января к вечеру сделался с блаженной сильный жар, так что она не могла уже совсем спать, а в 12 часов ночи, на понедельник 30 января, вдруг успокоилась совершенно, тихо, крепко и так глубоко заснула. И вот в этом-то последнем земном сне своем она ко второму часу стала дышать все как-то глубже и реже, и ровно в четверть второго часа на понедельник 30 января (в праздник трех святителей и день кончины родной ее матери) Пелагеи Ивановны не стало. Чистая, многострадальная душа ее отлетела ко Господу.
Убрали блаженную в беленькую рубашку, в сарафан, положили большой серый шерстяной платок на плечи, повязали голову белым шелковым платочком; одним словом, нарядили так, как она и при земной жизни своей наряжалась. А так как она любила цветы, то в правую ее руку дали ей букет цветов, на левую надели шелковые черные четки, потому что батюшка Серафим, благословляя ее на ее подвиг юродства Христа ради, сам дал ей четки.
Лишь только убрали ее совсем, ударили в большой колокол, а так как это было в два часа ночи, то колокольный звон напугал многих сестер, думали, не пожар ли. Блаженная Паша Саровская, приютившаяся в то время у нас, сказала: "Какой пожар?! Вот глянуло солнышко, ну, маленько снежок-то и растаял; теперь в обители-то у вас темно будет".
Так и стояла Пелагея Ивановна три дня в крошечной, тесной келейке своей. Здесь битком был набит народ, ни на минуту не выходивший, здесь все время зажигались и горели свечи, непрестанно совершались панихиды, и вследствие того жара была нестерпимая, и несмотря на все это, она лежала во гробе, моя красавица, точно живая, точно вся просветлевшая.
На третий день вечером, как и говорила она, что сделают ей гроб не в пример другим, и вправду, положили ее в прекрасный кипарисный гроб, весь украшенный херувимами, со словами: "Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас" на крышке и на гробе: "Со святыми упокой" выкаленными словами. А на внутренней стороне гробовой крышки была привинчена дощечка с надписью: "Проходившая путь Христа ради юродивая раба Божия блаженная Пелагея 30 января 1884 года отошла ко Господу". Перенесли ее в теплую зимнюю Тихвинскую церковь, где и простояла она до девятого дня, в который и схоронили ее. Это промедление произошло вот по какому особенному случаю: пожелали похоронить ее в склепе нового собора, и матушка послала просить разрешения Нижегородского преосвященного Макария. Все эти дни стояла она в теплой зимней церкви Тихвинской Божией Матери. Здесь по окончании церковных богослужений ни день, ни ночь не умолкало чтение Псалтири по усопшей, здесь непрестанно совершались по ней панихиды, числом от 3о до 4о в течение дня, здесь постоянно горели вокруг гроба свечи, сюда, кроме монастырских, стекались со всех епархий целые тысячи мирян, которые благоговели пред ней, которые и уважали ее всегда и во всем к ней прибегали, а также при гробе ее скорбели и плакали, что они лишились в ней своей матери, утешительницы и молительницы. И все это, вместе взятое, невольно производило какой-то благоговейный трепет в душе всякого, здесь находившегося, трогало всех до глубины души, умиляло даже и жестокие сердца. Народу не только не убывало, но, напротив, прибывало с каждым днем все более и более, так что матушка игумения, снисходя к слезной их просьбе, а равно и по благоговению к почившей рабе Христовой, нашлась вынужденной дать дозволение и ночи проводить им у гроба. Вследствие этого церковь не только днем, но и ночью была наполнена все прибывавшим народом. Жара стояла в храме такая, что со стен потекли потоки воды, и даже на холодных папертях было так тепло, как в кельях. И несмотря на это, почившая раба Христова лежала во гробе своем, как будто только лишь забывшаяся сладким сном, ничего не являла в себе мертвенного, лежала как живая, даже не холодная, теплая, и непрестанно менялась в лице своем, не имея ни малейшего мертвенного безобразия, напротив, сияла какою-то духовной красотой. Вся она с головы до ног осыпана была свежими цветами, которые и при жизни так любила, цветы эти непрестанно заменялись новыми и тотчас же нарасхват разбирались массами народа, уносившего их домой с благоговением.
В девятый день после кончины блаженной, то есть седьмого февраля 1884 г., совершено было отпевание ее при громадном стечении народа. Когда после отпевания и продолжительного последнего прощания понесли многострадальное тело подвижницы Христовой к нарочито приготовленному месту упокоения у Свято-Троицкого собора против главного алтаря и когда стали закрывать крышкой гроб, то и тогда прощавшиеся с нею свободно брали ее ручки, которые были так гибки, мягки и теплы, как у живой.
Могила ее первоначально обнесена была деревянной решеткой и обсажена кустами сирени, жимолости и цветами. На самом месте, где в каменном склепе был постановлен гроб ее, первоначально положена была простая дубовая доска с крестом на ней из черного дуба, частью по неимению тогда средств, частью по уважению к тому убогому ложу ее, которое она так любила во всю свою земную жизнь».
К этому простосердечному, искреннему и задушевному повествованию достопочтенной Анны Герасимовны мы прибавим еще несколько сведений, собранных от других лиц, близких к подвижнице Христовой.
Художник М. П. Петров пользовался особенным расположением Пелагеи Ивановны и наречен ею духовным ее сыном. Он представлял собой живой пример того поразительного благодатного действия, посредством которого она обращала на путь спасения сердца человеческие. Вот что он рассказывал о первом своем посещении Пелагеи Ивановны: «После бурной моей жизни, побыв на Афоне и в Иерусалиме, я не знал, на что мне решиться, идти ли в монастырь или жениться. На возвратном пути из этого благочестивого путешествия заехал я в Саров и в Дивеево, это было в 1874 году. На второй день по приезде в Дивеево меня свели в келью к юродивой Пелагее Ивановне, о которой много давно я слыхал; когда взошел в ее келью, меня так поразила ее обстановка, что я сразу не мог понять, что это такое: на полу на войлоке сидела старая, скорченная и грязная женщина, с огромными ногтями на руках и босых ногах, которые произвели на меня потрясающее впечатление. Когда мне сказали, что это и есть Пелагея Ивановна, я нехотя поклонился ей и пожалел, что пошел к ней; она не удостоила меня ответом на поклон мой и с полу пересела на лавку, где и легла. Я подошел к ней и спросил: "Идти ли мне в монастырь или жениться?" Она ничего на вопрос мой не ответила и только зорко на меня смотрела своими быстрыми блестящими глазами. Я повторил раза три тот же вопрос и, не получая от нее ответа, ушел от нее раздосадованный и разочарованный, решившись к ней уж более не ходить. Прожив целый месяц в Дивееве, в монастырской гостинице, и занимаясь живописью в соборном храме, я часто слышал упреки от монахинь и от начальницы гостиницы в том, что я не верю благодатным дарам Пелагеи Ивановны, и по настойчивой просьбе начальницы гостиницы решился еще раз зайти в ее келью, и с большой неохотой пошел, лишь бы только более мне ею не надоедали. Когда взошел я в келью Пелагеи Ивановны, я нашел ее по-прежнему сидящей на полу на войлоке, но она немедленно по приходе моем встала и выпрямилась предо мной во весь рост. Это была женщина красиво сложенная, с необыкновенно живыми блестящими глазами. Постояв предо мною, она начала бегать по комнате и хохотать, затем подбежала ко мне, ударила по плечу и сказала: "Ну, что?" У меня давно болела эта рука от паралича, но после этого ударения Пелагеи Ивановны боль в ней мгновенно и совершенно прошла. На меня напал какой-то панический страх, и я ничего не мог ей сказать; молчал и весь трясся от испуга. Потом она начала рассказывать мне всю мою прошедшую жизнь с такими поразительными подробностями, о которых никто не знал, кроме меня, и даже рассказала содержание того письма, которое я в этот день послал в Петербург.
Это меня так поразило, что у меня волосы стали дыбом на голове, и я невольно упал пред ней на колени и поцеловал ее руку. И с этого разу стал я, — продолжает достопочтенный М. П. Петров, — усердным ее посетителем и почитателем, неотступно надоедал ей своими просьбами и вопросами и удостоился такого ее расположения, что она не только наличные мои вопросы, но и на письма мои всегда охотно и прозорливо отвечала или краткими записочками, или через добрых знакомых. Я часто к ней ездил и проживал подолгу в Дивееве собственно для того, чтобы видеть и слышать дивную старицу. Она меня вытащила со дна ада.
Сестре моей, — говорит он, — Пелагея Ивановна предсказала смерть за два года.
Со мною самим, — продолжает он, — было такое обстоятельство: я собирался съездить в Бологое, где жил тогда известный о. Николай, бывший миссионер, которого почитали за великого мужа. Мне хотелось с ним повидаться и побеседовать, но я не решался ехать без позволения Пелагеи Ивановны. Я написал к ней письмо и просил у нее позволения на эту поездку. Письмо было готово; я оделся и хотел уже идти на почту. В это время входит почтальон и подает мне письмо от Пелагеи Ивановны. К удивлению моему, она мне пишет, чтобы я не ездил к о. Николаю, это меня чрезвычайно удивило: прежде чем я послал письмо с моим вопросом, я получаю уже от нее ответ.
В 1881 году я был болен дифтеритом, — говорит тот же Петров, — пять суток лежал я совершенно без чувств, на шестые сутки стало мне полегче, и я, взглянувши на портрет Пелагеи Ивановны, сказал: "Что ж ты меня не навестишь? Когда ты была больна, я нарочно к тебе ездил". И немного погодя заснул, и что же? Вижу во сне, что Пелагея Ивановна стоит около меня и говорит: "Вот я и пришла к тебе навестить тебя, не бойся, не умрешь". И я выздоровел.
Однажды Пелагея Ивановна пила чай, — говорит он еще, — и ей налили чашку сладкого чая. Вдруг она вскочила с полу, схватила чашку и побежала с ней на улицу, и вылила эту чашку по направлению к одной деревне. На другой день приходит к ней женщина из этой деревни, бросается к ней, благодарит ее и рассказывает, что у них вчера был пожар в их деревне. "Уж начал загораться и мой амбар с хлебом, — говорила она сквозь слезы, — я упала на колени и закричала: Матушка Пелагея Ивановна, спаси! И тотчас ветер подул в другую сторону, и огонь стал потухать". По рассказу этой женщины, ветер переменился, а огонь стал утихать в ту самую минуту, когда Пелагея Ивановна вылила чашку чаю в ту сторону, где стояла эта деревня.
Благодарю Бога, — говорит в душевном умилении М. П. Петров, — что Господь удостоил меня видеть такую рабу Божию; и не только я удостоился видеть ее, но и сподобился называться духовным сыном ее».
Говоря далее о разных обстоятельствах жизни Пелагеи Ивановны и о разных духовных дарованиях ее, достопочтенный М. П. Петров рассказывает следующий случай: «Однажды по возвращении ее из Сарова в Арзамас она встретилась с одной девицей и говорит ей: "Ты выйдешь замуж вот за этого молодого человека" — и указала на шедшего мужчину. Эти два семейства были во вражде, и нельзя было ожидать согласия на брак от родителей, а между тем чрез месяц девица вышла именно за этого человека».
В Дивееве к ней стал стекаться со всех сторон народ — люди разных званий и состояний; все спешили увидеть ее и услышать от нее мудрое слово назидания, утешения, совета духовного или обличения и укора, — смотря каждый по своей потребе. И она, обладая даром прозорливости, говорила каждому, что для него было нужно и душеспасительно, — с иным ласково, а с иным грозно; иных же вовсе отгоняла от себя и бросала в них камнями; других жестоко обличала; причем голос ее, как некогда у блаженного, Христа ради юродивого Андрея, подобно колоколу, звучал сильно и благодатно, так что кто его слушал, вовек не мог забыть потрясающего действия ее слов. А говорила она почти неумолкаемо, то прямо и ясно, смотря по душевной потребе слушавших.
После 2о-летнего подвижничества в Дивееве Пелагея Ивановна вдруг резко изменила образ своей жизни. Однажды сказала она своей сожительнице, Анне Герасимовне: «Сейчас был у меня батюшка Серафим, велел молчать и находиться более в келье, чем на дворе». И она замолчала, и редко кого удостаивала своим разговором, говорила мало, отрывистыми фразами, более сидела в келье и, подобно преподобному Арсению Великому, стала избегать людей и более внимать себе.
В это время духовные подвиги ее были самые разнообразные.
Об умерщвлении плоти мы уже знаем довольно подробно из рассказов Анны Герасимовны, например, о ношении камней, о бросании кирпичей в воду, о палках и пр., но кроме этих подвигов были и другие, именно: та цепь железная, которой некогда приковывал ее муж и которую она принесла с собою в Дивеево, служила и теперь ей подчас изголовьем. Спала она и сидела всегда на полу и непременно около входной двери в келью, так что проходящие нередко наступали на нее или обливали ее водой, что, видимо, доставляло ей удовольствие. Как только все в кельях улягутся на ночь спать, Пелагея Ивановна, тоже притворившаяся, что ложится спать, вставала, становилась на молитву и молилась почти всегда до утра, тихо плакала и вздыхала на молитве и иногда в восторге духовном громко восклицала, чем и будила бывшую около нее келейницу Анну Герасимовну, причем притворялась спавшей и восклицавшей во сне. Пищу принимала умеренно и питалась преимущественно черным хлебом, который носила всегда за пазухой и из которого катала шарики. Эти шарики служили ей вместо четок при совершении молитвы Иисусовой. И это было почти постоянным ее занятием.
«Любила она очень цветы, — говорит М. П. Петров, подтверждая рассказ Анны Герасимовны, — и если имела их в руках, задумчиво перебирала их, тихо нашептывая молитву. В последнее время живые цветы почти всегда имелись у нее в руках, потому что их приносили ей те, кто желал сделать ей удовольствие, и эти цветы, видимо, утешали ее. Перебирая их и любуясь ими, она и сама делалась светлой и радостной, точно витала уже умом своим в ином мире. Ногтей своих Пелагея Ивановна никогда не обрезала и никогда не ходила в баню. Вообще тело свое, видимо, истязала и угнетала.
Такие подвиги Пелагеи Ивановны стали привлекать к ней внимание дивеевских монахинь; и прежнее нерасположение к ней у многих из них сменилось уважением. В келью к ней стали ходить многие из них или для того, чтобы посмотреть на подвижницу, или послушать ее, или получить от нее что-нибудь, потому что мирские люди приносили ей разные приношения, которые она раздавала монахиням. Но были между сестрами и такие, которые упорно продолжали преследовать подвижницу Божию своей ненавистью и всячески осуждали ее и укоряли. Таких особенно любила Пелагея Ивановна и всячески старалась платить им за зло добром. Инокини, привязанные к подвижнице, глубоко веровали в силу ее молитвы, искали у нее наставлений духовных и обретали их в ее кратких, прозорливых речах. Так, одна благочестивая монахиня дивеевская, сильно к ней привязавшаяся, видя ее подвиги, дерзнула просить у Господа, чтобы Он открыл ей, верен ли тот путь, по которому идет эта подвижница Божия, и ведет ли ее ко спасению, потому что часто приходилось ей слышать разноречивые толки других монахинь об этом, и у ней самой сердце иногда колеблется по этому поводу. Господь услышал ее молитву. Она увидела во сне, что Пелагея Ивановна идет по двору монастырскому и два ангела ведут ее под руки. Когда, проснувшись, монахиня эта пошла к Пелагее Ивановне рассказать ей свой сон, та предварила ее рассказ строгим запрещением никому не говорить о том, что она видела во сне».
Глава XXXI
Чтобы судить, к чему привели труды достоуважаемой игумений Марии и как обставилась жизнь Серафимовых сирот и сестер через 25 лет управления монастырем, по заветам Царицы Небесной и заповедям батюшки о. Серафима, их первой игумений, история должна обратиться к записям и указаниям сестер, сделанным по случаю двадцатипятилетнего юбилейного торжества игумений Марии. В 1887 году была напечатана в Нижнем Новгороде следующая брошюра о вышеупомянутом юбилее:
«1887 года 14 марта, в день празднования иконы Божией Матери Феодоровской, исполнилось 25 лет со дня служения настоятельницы монастыря в сане игумений».
День празднования юбилея игумений Марии совпал со днем ее поступления в обитель и днем празднования иконы Феодоровской Божией Матери, которой она была благословлена родителем ее при поступлении в обитель, как иконой древнеродовой в семействе Ушаковых, из рода которых она происходит.
Накануне этого дня, 13 марта, было совершено торжественно всенощное бдение, во время которого по прочтении кафизм священноиерей монастыря произнес следующее слово, составляющее краткий очерк жизни и деятельности игумений:
«Возлюбленные сестры о Христе! Ныне совершилось двадцатипятилетнее служение достоуважаемой нашей игумений.
И вот, по влечению духа любви и признательности к ней, собрались мы ныне сюда все, чтобы освятить день сей благодарственным Господу Богу молением и изъявлением взаимного сорадования и соутешения при поднесении ей св. креста.
Всем вам, достоуважаемые старицы и сестры, более или менее известны жизнь и деятельность вашей настоятельницы на пользу обители, но позвольте и мне вместе с вами вспомянуть главнейшие ее заслуги пред обителью, что хорошо известно мне со слов уважаемого вами покойного протоиерея о. Василия. Обитель наша, несомненно, процветает по молитвам Царицы Небесной, взявшей ее под Свое покровительство, также и о. Серафима, как ее основателя, но вместе с теми по неусыпным заботам и трудам настоящей вашей игумений, которая трудится на пользу обители в должности начальницы не 25, а двадцать семь лет уже, включая два года ее начальствования до смутного, тяжелого времени в обители. Кроме того, она служила еще 8 лет и в должности казначеи, в самое трудное для монастыря время, когда, кроме долгов, у монастыря ничего не было, не было даже в довольстве и насущного хлеба. До нее начальствовавшая Екатерина Васильевна Ладыженская по великому стеснению от вмешательства в монастырское управление иеромонаха Иоасафа сочла за лучшее удалиться на покой. В таком-то плачевном состоянии при крайней материальной скудости и при расстройстве в управлении настоящая ваша игумения Мария приняла обитель на свое попечение. За два года своего начальствования, при помощи Божией, при неусыпных трудах, она значительно было упрочила благосостояние обители, приобретши благодетелей; но враг рода человеческого, не терпящий ничего доброго, стал и на этот раз препятствовать всем благим ее начинаниям и достиг того, что в короткое время, по наущению и козням его, начальница ваша чрез злых людей была оклеветана в небывалых проступках и безвинно была удалена от должности, к общему огорчению всех вас. Господу неугодно было, чтобы она безвинно терпела поношение и позор. Он устроил так, что Мария, утвердившись в терпении на дальнейшие подвиги, через полгода была оправдана и не только восстановлена в своей должности начальницы, но и возвышена возведением в сан первой игумений обители, основанной старцем Серафимом; и вот, по милости Божией, двадцатипятилетие служения ее в этом высоком сане мы ныне празднуем.
Всем вам, возлюбленные сестры, я думаю, памятна тяжелая година испытания и неустройства в обители, когда у вас безвинно отняли любимую настоятельницу и, вопреки вашему желанию, поставили новую начальницу. Все вы, наверно, скажете, что это тяжелое испытание вас не разлучило, но еще более соединило с нею по духу любви христианской. Все вы свидетельницы, что, приняв вновь начальство в расстроенной обители и твердо надеясь на промысл Божий, игумения Мария еще с большим трудом, с большей ревностью и усердием стала заниматься благоустройством обители во всех отношениях. Духовный союз ваш стал крепок взаимной любовью. В это время, по ходатайству Царицы Небесной и по молитвам почившего основателя ее Серафима, Господь помогал вам невидимо: неожиданно нашлись щедрые благодетели, и в короткое время отстроился благолепный собор наш, который до того времени строился медленно. За сим, в скором времени, по ходатайству и усиленным хлопотам вашей настоящей игумений, нарезаны были от казны в разное время два лесных участка в вечное пользование, и приобретена была ею еще одна лесная дача; потом приобретено было и Каратаевское имение. После приобретения лесных дач игумения Мария занялась устройством обители внутри и возведением новых построек и корпусов, которые, появляясь один за другим, в скорое время украсили обитель и доставили большие удобства для вашего помещения. Ею же украшены и ремонтированы и прочие храмы, и заведено и партесное пение; ею же устроен и свечной завод, а также усовершенствовано живописное искусство, улучшено скотоводство и полевое хозяйство. Вообще, весь монастырь своим благолепием и благоустройством обязан хлопотам и неусыпным долголетним трудам настоящей игумений вашей, за которые мы и приносим ей теперь искреннюю благодарность.
Не забудем также, что она увеличила и число сестер в обители, невзирая на трудное время по содержанию и вздорожанию хлеба и всех съестных припасов. Не оставим также без внимания и отличительную черту ее характера — беспристрастность, по которой она ко всем одинаково добра и милостива, как к старшим, так и к младшим, как к богатым, так и к бедным, как истинная мать, для которой все дети одинаково любезны. К себе она только строга; но более снисходительной начальницы к немощам и слабостям подчиненных и найти трудно. Никому она не хочет погибели, а всем желает делать одно только добро. Не полагает она достоинства в дерзости суждения, не находит и удовольствия в многоречии, не оскверняют язык ее насмешка и злоречие, и никто не видел, чтобы она предалась необузданному гневу: здравый ум и доброе сердце отверзают уста ее только для слова дельного, полезного и чистого. После сего краткого обзора деятельности нашей настоятельницы на пользу обители и еще более кратчайшей характеристики ее, на которую я осмелился, достоуважаемые сестры, будем молить Господа, чтобы Он, Милосердый, укрепил ее силами и продлил ее жизнь для блага обители на многие лета, укрепив в вас взаимную любовь как незыблемое основание всякого благоустроенного общества. Аминь».
На следующее утро, 14 марта, при многолюдном стечении в обитель прибывших богомольцев, перед литургией, положительно переполненный храм обитательницами многолюдного монастыря представлял собою необычно величественно-торжественное зрелище: коврами была застлана паперть, двумя сплошными живыми стенами от самого входа до игуменского места, в благоговейном ожидании радостно любовью всех приготовленной встречи, стояли монашествующие общежития; у самого входа во храм держала маститая восьмидесятилетняя Серафимовская старица монахиня Дорофея (Фомина) весь снизу до верха украшенный ландышами посох игумений, а над празднично убранным игуменским местом находился роскошный венок из ландышей со словами из незабудок: «14-е марта 1887 года, 25-летие игумений Марии», вcе это невольно приуготовляло и предрасполагало душу к чему-то высокоторжественному.
В половине девятого часа, при красном звоне, сопровождаемая казначеей Еленой, игумения Мария была встречена собором священнослужителей монастыря в полном составе, со св. крестом, приложившись к которому при пении: «Достойно есть», игумения прикладывалась к местным иконам, так как готовилась быть причастницей Св. Тела и Крови Христовых в этот многознаменательный день своей жизни.
Смиренно всем поклонившись, игумения стала на место; посох ее принят был другою восьмидесятитрехлетней старицею, самим еще приснопамятным основателем обители старцем Серафимом поставленною ризничею монастыря, монахинею Капитолиною (Путковой), и началась литургия.
После прекрасно выполненного на причастном концерта Бортнянского «Да воскреснет Бог» местный иерей Петр Васильевич Яхонтов сказал прочувствованное к чествуемой игумений слово:
«Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.
По закону любви христианской мы обязаны молиться за всех, и особенно за тех, кои близки к нам и заботятся о нашем благосостоянии. Вот и вы, сестры обители блаженной памяти великого подвижника Серафима, собрались все ныне в храм этот, чтобы сугубо помолиться о вашей общей духовной матери игумений Марии, честно и свято вот уже 25 лет руководствующей вас в вашем высоком назначении — жить для Бога и для неба. С точки зрения высоконравственного христианского смысла, тот только и человек, кто в круге, предназначенном ему промыслом Божиим, недаром жил на свете, кто честно и свято исполнял свои обязанности, про кого без лести и пристрастия можно сказать, что он сделал все, что мог и должен был сделать. Все вы единодушно согласны и убеждены, что это назначение выполняла и выполняет ваша мать и руководительница духовная. Высокое назначение и трудная обязанность! Труд, который пришлось поднять ей, есть труд не только великий, но по временам и тяжелый. Если каждому человеку при его невысоком положении о своем частном деле приходится испытывать затруднение, препятствия, тревоги, огорчения, то сколько всего этого приходится переиспытать тому, на ком лежит великое дело служения целому большому обществу. Конечно, не раз, а много раз вашей духовной матери в ее трудах и заботах о нуждах обители приходилось мучиться тревогами за успех замышляемых дел, и смиряться, и трепетать в сознании великой ответственности за верность и неуклонность своего служения... Поистине для доброго и достойного совершения этого служения мало сил человеческих, а нужна высшая благодатная сила Божия. Недаром и Апостолы велели молиться прежде всего о тех, яже во власти суть (Г. 2,12). Господь облек ее властью не с тем, чтобы господствовать над другими, а с тем, чтобы служить для других и носить на себе все их немощи. Но трудно управлять и одною душою христианскою, а тем более труднее управлять целыми сотнями душ, различных по уму и образованию, по характеру и наклонностям. Здесь, очевидно, требуется не только знание души человеческой, а и особенное благоразумие во обхождении. Что нравится одной, то не нравится тогда другой. Чего желают одни, того не хотят другие. Как же после этого угодить всем сестрам начальственными распоряжениями? Как вести их по одному пути и к одной цели? Да и самый дух нынешнего времени, не благоприятствующий монашеству, требует какой-то свободы и самоуправления не от одних мирских, но и от живущих в обителях. И если взвесить на весах всю тяжесть возложенного на нее управления, то не легким, тяжелым должен быть врученный ей жезл. А потому-то что жезл этот, только видимо переданный ей руками архипастыря двадцать пять лет тому назад, а невидимо врученный ей от Самого Спасителя в самый нынешний день, легок только по весу и по виду, а по соединенной с ним обязанности должен почитаться тяжелым и не для всех удобоносимым. Вы все и собрались сюда, чтобы, с одной стороны, поблагодарить Господа и вместе с вашей духовной матерью за Его всесильную помощь ей в деле ее двадцатипятилетнего честного служения святой обители в сане еще первой игумений вашей, а с другой — вместе с тем и умолить Господа, чтобы Он на будущее время не оставлял ее Своим всесильным руководством ко благу и преуспеянию вашей родной обители! Я не упоминал ни о ее духовной мудрости и опытности, ни о ее всегдашне ровном и добром сердечном расположении ко всем вам — все это вам известно даже более моего; благоустройство же обители, со всеми ее добрыми учреждениями и послушаниями, доведено ею до возможно полного усовершенствования и порядка — словом, она всегда подвизалась подвигом добрым. С вашей же стороны за все это доброе требуется только общая ваша молитва за нее и то же самое доброе расположение и любовь, которую вы и питали к ней, как к своей доброй и мудрой матери. Но какая мать не любит детей своих и не желает им добра? И какие дети не любят и не слушают своих матерей? Та не должна называться и матерью, которая не любит своих детей. А те не имеют права называться и детьми, кои не слушаются матери. Но чтобы эти взаимные отношения пребывали в вас навсегда и выражались не на словах только, а самым делом, все вы должны просить Господа Бога, чтобы Он, по молитвам Своей Пречистой Матери, выну хранил вашу обитель от всякого зла и водворил между вами мир, любовь и согласие. Наглядным же знаком, сестры, вашей действительной любви к вашей матери духовной и того, что вы цените ее материнские заботы о вас, служат (сей) поднесенный (вами) крест и молитвенник. Ты же, честнейшая и достоуважаемая игумения Мария, приими сей дар, от души всей обители тебе принесенный, как знак любви ее к тебе, как крепкое звено, соединяющее тебя с обителью. Любовь сестер избрала тебя, любовь поддержит твои упадающие силы и облегчит самую трудность в управлении. При взаимной любви и неприятное в жизни делается приятным. В этой самой любви заключается закон счастья и спокойствия для всех обществ, а тем более для иноческих обителей, где нет и причин к вражде и разделению. Но самое верное и надежное облегчение всех наших трудов зависит от Бога. Он один возлагает на нас обязанности и дарует силы к исполнению их. Он возбудил любовь и расположение к тебе в сестрах; Он и сохранит это в них навсегда. А потому из глубины сердца твоего воззови к Нему: "Господи Иисусе Христе, Едине Истинный и вечный Пастыреначальниче душ и сердец! В благоговении к непостижимым судьбам премудрости Твоея, по которой Ты саном игуменства почтил меня недостойную, повергаюсь пред величием человеколюбия Твоего и умоляю любвеобильную благость Твою: соделай меня и впредь неукоризненной руководительницей душ, обрекших себя на служение Тебе; умудри и даруй помнить, что вверенные мне люди суть овцы пажити Твоея, искупленные бесценною Твоею кровию; наставляй меня и впредь, как утверждать слабых в исполнении Твоего закона. Сподоби меня во всю жизнь мою подвизаться подвигом добрым и по скончании жизни сей с дерзновением сказать пред Тобою на страшном суде эти радостные слова: Се аз и дети, их же дал еси мне, сохраних, и никто же от них погибе!" Аминь».
По заамвонной молитве иерей монастыря Иоанн Феофанович Гусев приветствовал торжество обители Серафимовой следующим словом:
«Се ныне благословите Господа, вси раби Господни, стоящий в храме Господни (Пс. 133). Особенно вы, боголюбивые матери и сестры, должны восхвалить и возблагодарить Господа, пришедшие сюда, кроме молитвы, и еще с особою целью — воздать подобающую честь поднесением видимых знаков вашей любви достоуважаемой и благопопечительнейшей матери нашей игумений Марии. Нынешний день исполнилось 25 лет полезному служению ее обители в сане игумений; 25 лет в сане игумений, 12 лет в звании казначеи и настоятельницы, а всего в начальственных должностях 37 лет! 37 лет службы немало — много времени! Для вас, честные матери и сестры, нынешний день есть день радости и торжества, и потому не омрачу вашей радости каким-либо воспоминанием пережитых житейских треволнений. А этих треволнений за 37 лет жизни было много для всех, живших в обители, и для вашей игумений. Слава и благодарение Богу! Все кончилось благополучно. Умным и мудрым правлением настоятельницы вашей обители монастырь наш процветает, а вы, матери и сестры, спокойно и безмятежно проходите свое жизненное поприще. Пусть и вперед иноческое житие ваше не смущает и не тревожит вас. Вы имеете надежду в трудную, скорбную минуту жизни прибегать к материнскому сердцу вашей настоятельницы, из которого, как любящего всех своих дщерей о Христе, обильно вы почерпали доселе и будете почерпать, каждая по своей нужде и потребе, утешение, подкрепление, вразумление, совет и все полезное для земной, а паче для вечной жизни. А ты, благостная и всечестная игумения Мария, приими благосклонно приносимые тебе посильно от усердия всех сестер и священнослужителей монастыря Святой Крест, украшенный драгоценными камнями, благоукрашенный молитвенник и хлеб и соль. Милосердый Господь да продолжит в благоденствии и крепости телесных и душевных сил твою драгоценную жизнь для блага св. обители еще на многие лета. Аминь».
Начался молебен, и по возгласе: «Благословенно Царство» — иерей Петр Васильевич Яхонтов, в сопровождении сослужащих, вынес на блюде украшенный дорогими каменьями Крест, а диаконом обители Иваном Петровичем Фигуровым прочтен был указ Нижегородской духовной консистории от 3 дня марта 1887 года, за № 1489, на имя матери игумений Марии следующего содержания: По указу Его Императорского Величества, Нижегородская духовная консистория слушала резолюцию его преосвященства, последовавшую на прошение священноцерковнослужителей, казначеи, благочинной и старших монахинь вверенного вам монастыря о дозволении им поднести вам в 14 день марта сего года наперсный крест с драгоценными украшениями, по случаю имеющегося исполниться двадцатипятилетия служения вашего в должности настоятельницы сего монастыря, — таковую: По случаю 25-летия игуменского служения игумений Марии благословляется означенному здесь духовенству и сестрам обители поднести от обители сей крест, украшенный драгоценными камнями.
После указа иереем о. Иоанном Гусевым прочитано было полное отеческой любви письмо Нижегородского архипастыря:
Высокопреподобнейшая Мать, Игуменш Мария!
14 сего марта совершилось 25-летие вашего служения Серафимо-Дивеевской обители в сане настоятельницы игумений обители.
В продолжение этого времени вы много принесли обители пользы. Вы положили начало монастырю. Вы — первая игумения монастыря. Вы, вместе с другими сестрами, содействовали устройству храма и того состояния, в каком теперь находится обитель. Поздравляю вас с 25-летием вашего игуменства, испрашиваю вам от Господа Бога благословения за ваши труды. Да сохранит вас Господь в здравии и благоденствии для пользы св. обители на следующие годы не только до 50-летия игуменства, но 100-летия жизни, во славу Божию!
Да сохранит Господь и превознесет и вами управляемую обитель в пользу спасающихся там сестер и Св. Церкви.
Разрешив поднести вам изготовленный от любящего вас духовенства и сестер обители крест святый, украшенный камнями, благословляю вам носить его.
Модест, епископ Нижегородский и Арзамасский.
4 марта 1887 года.
После сего священнослужители возложили на высокопреподобнейшую юбиляршу самый крест.
Следовавшая за священнослужителями казначея монастыря, вместе и ризничая собора Св. Троицы, монахиня Елена (Анненкова), сказав: «Благословение Преподобного Основателя Дивеевской обители Св. Троицы да почиет на тебе отныне и во веки!» — поднесла прекрасной работы в древнецерковном стиле в бархат обделанный Акафист* преподобному; Серафимовская же восьмидесятилетняя ризничая монастыря монахиня Капитолина (Путкова) со старшею пономаркою обители, Серафимовскою же старицею монахинею Еванфией, приветствуя юбиляршу словами: «Да даст ти Господь по сердцу твоему и вся моления твоя исполнит!» — поднесли ей изящной работы оправленный слоновой костью молитвенник** со списком всех послушаний монастыря и всех священнослужащих и сестер обители.
*{На верхней доске его надпись: «Молитв ради Преподобнаго Основателя Обители Старца Серафима за двадцатипятилетие усердием Твоим подъятых трудов, да сохранит Игуменство Твое сама Милость Божия на многая и премногая лета!» И на нижней доске: «Свято-Троицкия Дивеевския Обители Преподобнаго Серафима первой Ея Игумений Марии Ушаковой 14 марта 1887 года».}
**{Надпись на нем: «Да в мире и радости славословиши Господа еще на премного многая лета!» и еще: «Свято-Троицкаго Дивеевскаго монастыря Серафимовой пустыни 14-емарта 1887 года, в достопамятный день двадцатипятилетия истинно материнских забот и праведных трудов Игуменства Первой Монастыря Игумении Марии Ушаковой усердием благодарения любви Сестер Обители». В нем приложен печатный список священства монастыря, 55 послушаний обители и полный перечень имен всех сестер обители.}
Виновница совершившегося торжества, в слезах, до глубины души расстроенная, могла лишь только проговорить: «Я глубоко ценю любовь вашу; я вовсе того не заслуживаю, ничего не имея, кроме грехов; даже не могу придумать, чем мне воздать за все это?..»
По пении солистами певчими «О, Всепетая Мати!» и возглашении многолетия Государю Императору, всему Царствующему Дому, Св. Правительствующему Синоду, преосвященнейшему Модесту, епископу Нижегородскому и Арзамасскому, и монастыря первой игумений Марии, по целовании Креста, у ее игуменского места в лице благочинной монастыря, монахини Михаилы, старейшей монастыря Серафимовских стариц монахини Дорофеи (Фоминой) и старшей хранительницы житницы монахини Нафанаилы, на прекраснейшей работы серебряном блюде с надписью: «Свыше благословенную хлеб-соль Дивеевской обители преподобнаго Серафима просим вкушать еще на долгия лета!» — поднесли юбилярше хлеб и соль.
Певчие запели: «Тебе Бога хвалим», и затем вся масса тысячного общежития, смотря по старшинству, начиная с монахинь, попарно, каждая с просфорою о добром ее здравии, подходила приветствовать дорогую мать свою.
Действительно, тут была вся обитель, как едина душа и едины уста! Восторг единодушной любви руководил всеми до такой степени, что невольно увлек собою и множество при этом торжестве присутствовавших странних богомольцев, которые, при выходе из храма высокопочтенной игумений, все приветствовали ее, как один человек, земным поклонением. Но этим не все еще было окончено.
У крыльца игуменского корпуса высоко всеми почитаемая и любимая юбилярша, встреченная целым полком всех трудящихся рабочих и мастеровых, должна была принять хлеб-соль и их усердия, равно хлеб и соль почитания ее более 2о лет возводящего со своею артелью рабочих все монастырские постройки подрядчика Ефима Яковлева Фурманова, на деревянном, самодельной работы блюде, со следующей речью: «Поздравляем вас, матушка, с благополучным достижением двадцатипятилетия трудов ваших обители, которых все мы, тут находящиеся, свидетели. Просим принять и от нашего уважения к вашей честности нашу хлеб-соль и жить еще многая и многая лета!»
При пении шпалерами стоящих с крыльца и до самой двери игуменских келий соборных певчих тропаря Св. Троицы: «Благословен еси, Христе Боже наш!» — вступила игумения в приемное зало, где, выслушав краткую ектенью, приложившись к Св. Кресту, приложилась также и к громадной живописным ей послушанием поднесенной картине изображения Богоматери, как Верховно-Святейшей Дивеевской обители Игумений, с предстоящими Ей св. Марией Магдалиной и основателями обители матерью Александрой и старцем Серафимом, купно с блаженной, в Бозе почившей достопамятной старицей обители Пелагеей.
Приняв просфору от нарочито ради того приехавшей сестры Нижегородского Серафимо-Дивеева подворья, игумения выслушала приветствие на покое живущей бывшей казначеи монастыря монахини Магдалины (Харкевич).
«Высокопреподобнейшая матушка игумения! Единодушно празднуем 25-летие вашего игуменства. Смирение ваше, кротость обращения со всеми нами выше всякой похвалы!
А любовь материнская, попечение ваше о внешнем удобстве и спокойствии внутреннем выше всякого слова благодарности! Мы усердно молим Господа, чтобы продлил Он управление ваше обителью в том мирном строе, которым имеем счастие пользоваться. 14 марта 1887 года».
После всего этого угощались до полутораста человек, включая и светских прибывших гостей, чаем и за ним прекрасною трапезой в так называемых Архиерейских покоях.
Тут же были прочитаны из разных мест полученные поздравительно-приветственные телеграммы, числом до 15, равно как и письмо на покое живущего преосвященного епископа Феофана, 25 лет тому назад посвящавшего во игуменство мать Марию:
Ваше Высокопреподобие Достопочтеннейшая Матушка!
Слышу, что у вас в завтрашний день собирается праздник. Чтущие и любящие вас хотят почтить ваше двадцатипятилетнее игуменствование в Дивеевской обители.
Достойно и праведно! Благослови, Господи, дело сие и вас в день сей паче других дней.
Предпострадавши, как угодно было сие Господу, потрудились вы потом благоплодно в устроении обители и по внешности, и по внутреннему чину. И Господь благословил и благословляет труды сии. Слава и благодарение богатому Его милованию вас!
Даруй, Господи, вам еще пожить и дожить до другого двадцатипятилетия, для блага обители и всех в ней спасающихся.
Вы — обожженный вначале кирпич. А такие кирпичи долго лежат, хоть бы пришлось им лежать в воде. Поминаю об этом, что надежда на долголетие не безнадежна. Чего вам пожелать!
Желаю паче всех, чтоб вы прочее насладились покоем и миром душевным, смотря на то, как преуспевает под вами обитель ваша, по причине установившихся при вас порядков и правил.
Господь да будет с вами и покров Матери Божией да осеняет вас и обитель вашу.
Прошу и ваших молитв.
Ваш усердный богомолец Е. Феофан.
Письмо преосвященного Макария, епископа Вятского и Слободского, с присланной в благословение св. иконой Николая Чудотворца Великорецкого на чеканке:
Ваше Высокопреподобие Высокопреподобнейшая Игумения Мария!
Берусь за перо и от всего сердца приношу вам усерднейшее поздравление с двадцатипятилетием вашего игуменства.
Много было приятного и неприятного для вас в продолжение этого времени. Особенно бурно было начало вашего игуменства. Но это бурное время утвердило и укрепило ваш дух к перенесению всяких неприятностей. Я не буду раскрывать всю историю вашего прошедшего двадцатипятилетия. А благодарю вместе с вами Господа Бога, что Он, Милосердый, по молитвам Владычицы, умиляющей нас и над нами, не оставлял вас без своей небесной помощи и являл над вами и над вашим местом дивную силу, обещанную праведным старцем Серафимом. Да продлит Он ваши старческие лета во втором двадцатипятилетии в мире, спокойствии и тишине! В память этого благожелания благословляю вас иконой святителя Николая Великорецкого, покровителя нашей Вятской области. Да хранит он и вас со всеми вашими сестрами от нападений вражиих и от всяких зол и напастей.
Испрашивая благословение Божие на вас с вашею казначеею и со всеми сестрами, остаюсь навсегда преданный ваш слуга и благожелатель Вятский епископ Макарий.
Письмо высокоуважаемого маститого восьмидесятилетнего старца Петра Александровича генерала Брянчанинова, родного брата в Бозе почившего всем известного епископа Игнатия:
Ваше Высокопреподобия Глубокочтимая Матушка Игумения Мария!
С искренним и глубоким сочувствием поздравляю вас, достоуважаемая матушка игумения, с совершившимся двадцатипятилетием настоятельства вашего в Серафимо-Дивеевском монастыре, которому вы многополезно послужили с самого поступления вашего в эту святую обитель, что Господь за молитвы великого угодника Его преподобнейшего батюшки отца Серафима благоизволил поставить вас «на свещнице» первою игумениею этой лавры Российских девичьих монастырей как по множеству подвижниц, собравшихся в ней для служения Богу, так и по обилию благодати, которою духовно обновляются православные христиане, с верою притекающие в нее искать благословение духовного основателя ее чрез святые молитвы ваши и стариц-подвижниц, руководимых вашим духовно-мудрым опытом к Богоугождению в духе единой Святой Православной Церкви.
«Светите же», Богом избранная, первопоставленная матушка игумения Мария, многие и многие лета светом истины, светом Евангельского добра, «яко да видят все ваши добрые дела и прославят, о вас, Отца вашего, Иже на небесех!»
Вот уже более 30 лет, как знаю вас, знаю течение дней ваших в трудах, скорбях, лишениях, гонениях и в глубине души дивлюсь истинности слова Божия, и им только объясняю себе то дивное явление, которое прочитываю во всей многосторонне-страдальческой и духовно-славной жизни вашей. Господь сказал: «На кого воззрю? — Токмо на кроткого, смиренного и трепещущего словес Моих». В этих словах вижу тот источник милости, доброты, духовной твердости и мужества безбоязненного, которыми побеждали вы все козни врага князя тьмы и его сподвижников.
Смотря на вас с той точки зрения, с которой Господь сподобил меня знать вас и близко следить за событиями жизни вашей, невольно вынуждаешься славословить Господа, Дивнаго во святых Своих, благословить духоносного угодника Его, преподобнейшего старца отца Серафима, и, благоговейно взирая на вас, избранницу их, молить Господа: да продлит Он дни жизни вашей и служения вашего во славу Его имени, на благопоспешение вверенной вам духовной паствы вашей.
Испрашивая ваших святых молитв и благодатного благословения вашего, с глубоким сердечным уважением остаюсь всегда вам неизменно преданный слуга и послушник Петр Брянчанинов.
Письмо Нижегородско-Похвалинской церкви священника отца Доримедонта Покровского:
Ваше Высокопреподобие Всечестнейшая Матушка Игумения!
Прошу ваше высокопреподобие от имени моего и Екатерины Васильевны и всего глубокоуважающего вас нашего семейства принять искренние приветствия и благожелания, которые мы всегда питаем касательно драгоценных дней ваших и вашего благополучия. Считаем себя счастливыми, что можем в настоящие минуты подтвердить наши чувства по случаю исполнившегося двадцатипятилетия служения вашего Серафимо-Дивеевской святой обители в сане игумений.
Много трудов и забот несет лично каждый инок, а тем более тот, кто облечен властью; много скорбей и печалей бывает у каждой инокини, а тем более является их у тех, на кого десницею Всевышнего возложено попечение о спасении других, потому что таковые избранники живут не столько для себя, сколько для других, дабы непостыдно предстать пред Лице Праведного Мздовоздаятеля и с дерзновением сказать: Се аз и дети, коих вручил Ты мне, Господи!
Не душистыми цветами устлано было и пройденное вами двадцатипятилетнее служебное поприще на процветание вверенной вам обители, на спасение других... Были очевидны случаи, когда враг нашего спасения, как бы воплотившись в непотребные сосуды, готов был поглотить вас, но Господь поддерживал вас во всех напастях и искушениях и сохранил вашу драгоценную жизнь, как некогда св. праведного пророка Даниила, брошенного по навету клеветников в ров голодных львов...
Приветствуя вас с настоящим великим событием в жизни и деятельности многознаменательного пройденного вами поприща, молим Господа, да продлит Он, Милосердый многополезную жизнь вашу на многие и многие годы, да ниспошлет Он вам крепость сил телесных и мир душевный на долгие дни. Господь Бог, положивый в Своей власти времена и лета, да будет с вами всегда в неистощимых щедротах милости Своей, а по отшествии из сего мира да вселит вас в небесные Свои обители и венчает вас венцом небесным.
Вашего высокопреподобия слуга и Серафимо-Дивеевской обители послушник священник Нижегородской Похвалинской церкви Доримедонт Покровский.
Закончилась трапеза следующей юбилярше сказанной матерью казначеей Еленой речью:
Высокопочитаемая и Всечестнейшая и крепколюбимая Мать Игумения Мария!
Зачиная и устрояя обитель Дивеевскую, приснопамятный основатель ее старец Серафим говорил присным своим: «На двенадцатой только начальнице девице Елисавете Ушаковой устроится все и будет монастырь в Дивеевской обители моей Серафимовской пустыни». И не идет мимо глагол Святого!
Пятьдесят три года прошло со блаженного успения основателя старца, и, неисповедимыми судьбами никогда не преходящего Божия определения, не только воочию всех исполнилось предречение святого, но ныне даже сретаем, торжествуем и празднуем мы двадцатипятилетие свыше благословенных праведных трудов игуменства твоего; из токмо малого числа убогих келий умиленно зрим воистину величественное возникновение обширной тысячесонмной обители, все полно расцветшей благоустроением своим, велелепотою храмов и служений своих в прославление Пресвятой Троицы!
Дивятся чуждии, не зная, что добре ведомо всеми нами; и, в сознании всеполнейшего токмо убожества нашего, благоговейно чудяся, вопрошаем смирение твое: Како возмогла ты велие сие устроити?! — непрестающими скорбями, безропотно крепким терпением, непрерывною молитвою, безустанным трудом твоим и достойно чрез то заслуженным благословением благодати Богоматерней!
Что же возможет немощь сирот Серафимовых, в трапезе уважения заслугам твоим и немолвствовании благоговения — любви Святыни твоея, изрещи тебе, достодолжно воздав смиренномудрию твоему!
Да украсит тя Господь от Сиона за благоукрашение обители сея! Да превознесет и возвеличит он смирение твое и да укрепит силою правящей благодати Своея правоправящую мышцу игуменства твоего на премного многая лета!
Да даст ти по сердцу твоему, да исполнит вся прошения твоя и да возрадуется и лишше — вечно отныне да радуется душа твоя о Господе! И да будеши ты день от дне и лета в лета благословенна!
Со Христом ты мать наша ныне и присно — с Ним да будеши и во веки!
Надежда на скорое открытие мощей о. Серафима и исполнение всех его предсказаний по этому случаю составляла всегда и составляет тем более ныне тайную радость монашествующих в его Дивеевской обители, и безошибочно можно сказать, что вся молящаяся Россия трепетно ожидает этого дня... Всем кажется, что ежедневные чудеса, явные и тайные, на могиле о. Серафима, в Дивееве и повсюду от изображений его, от целебного источника свидетельствуют о прославлении Господом угодника Своего. С назначением игуменом Саровской пустыни монашествующего на Афоне и возведенного в сан архимандрита о. Рафаила вопрос об обследовании чудес, совершенных по вере к молитвам о. Серафима, тотчас был возбужден. Он же устроил на могиле великого старца часовню, составил проект постройки церкви у кельи о. Серафима и построил также часовню на источнике и купальню.
Приводим прежде всего письмо г-жи Жуковской к игумений Серафимо-Дивеевского монастыря Марии. «Однажды дочь наша, будучи лет пяти, захворала всеми признаками скрытой скарлатины, кинувшейся на мозг. Зная по опыту весь ужас этой болезни, я просила моего мужа, чтобы он побывал у отца Назария, священника Придворной госпитальной церкви, что у Полицейского моста в Санкт-Петербурге, и попросил бы батюшку скатить водицу с камешка св. старца Серафима. Узнав о болезни нашего ребенка, о. Назарий был так добр, что уделил нам и частицу камешка, сказав мужу, что когда будем скачивать с него воду, то в это время следует прочитать 3 раза "Отче наш" и столько же "Богородице Дево, радуйся", опустив самый камешек в воду. Перед возвращением мужа от о. Назария был у нас доктор, который мне объявил, что если болезнь примет дурной оборот, то больная будет жаловаться на головокружение, которое будет сопровождаться рвотой. Не успел доктор уйти, как все это обнаружилось, и больная стала бредить с открытыми глазами. В это время мой муж возвратился домой. Узнав все мои опасения насчет больной, он мне сказал, подавая камешек: "Вот тебе лекарство", объяснив, как надо воду скатить. С благоговением поцеловала я этот камешек и немедленно приготовила водицу. Это было часов в 12 дня. Мой муж ушел на службу и возвратился в 4; в этот промежуток я старалась чаще поить больную с чайной ложечки; к приходу отца она вышла из забытья, а к вечеру спросила игрушки. Доктор, навестивший больную часов в 8 вечера, думал ее найти в опасном состоянии. Велико было его удивление, когда он нашел ее здоровой».
Красноярский купец Иван Латкин писал той же Дивеевской игумений Марии: «В 186o-x годах я был с осени в г. Красноярске нездоров месяца два — даже и ходить не мог. Но хозяин, у которого я находился на службе, прислал за мной, чтобы я собирался ехать с ним в г. Томск. Фельдшер же, который меня тогда лечил, говорил мне, что ежели по четыре раза в каждые сутки я не буду переменять повязок моих ран, то я должен умереть. Несмотря на это, хотя и невольно, я должен был ехать с хозяином, и сидели мы в повозке рядом, а по случаю худой дороги ехали более трех суток до г. Томска, о болезни же я не смел сказать хозяину и перевязок во всю дорогу не делал. В г. Томске остановились на квартире, где вечером, спустя довольно времени, лег я спать на диван боком и заснул. И вот вижу во сне: вошел старичок в белом балахончике повыше колен и опоясанный. Подошедши ко мне, он ударил ладонью по моей ноге и сказал: "Вот не стал лечиться и выздоровел!" Я тотчас же проснулся, достал огня и посмотрел на свои раны, с которых во всю дорогу не снимал повязок. Кудивлению моему, и знаков болезни не оказалось, что обрадовало меня до такой степени, что я безотчетно несколько раз ночью бегал взад и вперед в часовню Иверской Божией Матери с намерением купить книгу из житий Святых Отцов, но там спали, потому что было за полночь. Когда стало светать, я опять побежал и, к радости и счастью моему, вижу, что монах сметает снегу часовни. Я спросил у него: есть ли книги из житий Святых Отцов, на что получил ответ, что есть. Монах отпер часовню и, вошедши, подал мне одну книжку. Я, помня лицо старца, виденного во сне, взял книгу в руки, раскрываю и вижу неожиданно этого самого старца. Это был батюшка отец Серафим, иеромонах Саровской пустыни, которого ранее я не видел и не знал».
Комиссия по обследованию чудесных событий, совершавшихся по молитвам блаженной памяти о. Серафима Саровского, закончила свои работы в 1894 году и представила их в Тамбовскую Духовную Консисторию. Члены этой комиссии должны были убедиться, что вера в молитвенное к нему обращение и благоговейное почитание его памяти служат продолжением того глубокого уважения и благоговейного почитания, которыми о. Серафим пользовался даже и среди неверующих русского общества при жизни своей, так и по своем преставлении. В духовной литературе шестидесятых годов говорится, что и имя о. Серафима еще при жизни его приобрело такую известность, какой в то время никто не достигал между подвижниками благочестия в нашем отечестве; его знала почти вся Россия, и тысячи народов всех концов земли русской приходили в Саровскую пустынь для того, чтобы принять благословение ее смиренного старца; изображение убогого, согбенного летами старца, в убогом белом балахончике, на коленах пред иконою Богоматери или с топором и мотыгой в руках и т. п., можно было видеть повсюду: и в бедной хижине селянина, и в лучших эстампных магазинах.
«По прошествии 30 лет после блаженной кончины великого старца премудрому промыслу Божию не угодно было еще явить в нем Церкви Своего святого угодника торжественным прославлением его, но уважение, какое питали к нему современники, нисколько не уменьшилось; толпы народа по-прежнему собираются в Саровскую обитель на могилу старца, как прежде собирались к его келье, и молитвы о его упокоении в лике святых воссылаются не в одном только Сарове, но и в разных концах России» (Церковная летопись духовной беседы 1865 г.). В «Душеполезном чтении» за 1870 год А. Ковалевский удостоверяет, что о чудной жизни и подвигах старца Серафима знает вся Россия. Свейский архимандрит Иерофей свидетельствует, что рубища и простота св. старца Серафима, как полуденный свет солнца, сияли и просияли для мира (Домашняя беседа, 1865 г.). Составитель брошюры «Три слова о монашестве» (Санкт-Петербург, 1867 г.) говорит, что в Бозе почивший Саровский старец иеромонах Серафим «преизлих удостоверяет нас в том, что и в наши дни не иссяк благодатный, живой поток разнообразных исцелений и даров всем с верою прибегающим к святым угодникам».
Наконец, сами подвижники благочестия того времени были возвышенного понятия о жизни и подвигах о. Серафима. Так, Антоний, архиепископ Воронежский, говорил об о. Серафиме как великом всемирном молитвеннике, стяжавшем дар прозорливости и т. д. (Душеполезное чтение 1868 г.). Справедливость этих свидетельств об о. Серафиме как нельзя лучше удостоверена Церковью тем, что около того же времени в истории Русской Церкви о. Серафим занесен с именем самого великого подвижника благочестия, и притом в ряду таких подвижников, среди которых стоит имя уже прославленного Церковью святителя Задонского Тихона (История Русской Церкви Филарета Черниговского. Москва, 1859 г.).
Почитание о. Серафима, так ярко обрисованное в шестидесятых годах, не только не уменьшилось в настоящее время, но, напротив, даже увеличилось и приняло до сего времени не употреблявшуюся форму. Отца Серафима почитают и молитвенно к нему обращаются, как бы уже к канонизированному святому, хотя даже и вопроса о канонизации памяти о. Серафима в подлежащих учреждениях Греко-Российской Церкви доселе не возбуждалось. Изображения о. Серафима называют и считают «иконами», помещают их в кивотах в ряду других икон с изображением Спаса, Богоматери и святых, уже прославленных Церковью; зажигают пред ними лампады, творят крестное знамение и земные поклоны и целуют эти изображения. В шестидесятых годах почитание изображений о. Серафима за «икону», за образ встречалось единичными случаями, как исключение (Душеполезное чтение 1867 г.). В настоящее же время стоит только побывать на могиле о. Серафима, на источнике дальней пустынки, чтобы убедиться, что не только массы простого народа, но и лица, по-видимому, интеллигентных сословий, взирая на изображение о. Серафима, полагают на себе крестное знамение, кланяются в землю и целуют эти изображения. Между распространенными изображениями о. Серафима есть поясное, так называемое Серебряковское, где о. Серафим изображен в мантии и епитрахили, со сложенными на груди руками, в поручах; это изображение совершенно иконного типа, и только отсутствие нимба, не всегда и не для всякого заметное, указывает на то, что это изображение еще не прославленного Церковью святого. Молятся и молитвенно призывают о. Серафима как святого. Читаются, хотя келейно, а не за церковнообщественным богослужением, рукописные акафисты преподобному и Богоносному отцу нашему Серафиму, Саровскому чудотворцу. Источник благодатных даров, чудес, источаемых всем молитвенно прибегающим к о. Серафиму, отнюдь не исчерпывается жизнеописаниями 5 изданий, ибо в них заносится далеко не весь даже и печатный материал, разбросанный по всем периодическим и повременным изданиям как светской, так и духовной литературы (Русский Вестник 1880 г. Русская Старина 1880 г. Духовная беседа 1872 г. Душеполезное чтение 1867 г., 1874 г. и т.д.).
«Сборник чудесных событий» составлен игуменом Саровским о. Рафаилом, который от предшественников своих не получил в этом смысле никакого наследия и ограничился тесным кругом собирания сведений, а именно Саровского пустынью и Дивеевским монастырем; даже он не мог собрать и все то, что имеется в Сарове и Дивееве, не говоря уже о более обширном и повсеместном собрании всех сказаний и записей о чудесах о. Серафима. В одном архиве канцелярии игумена можно видеть сотни писем с денежными пожертвованиями в благодарность за благодеяния, получаемые чрез молитвенное обращение к о. Серафиму. Все они свидетельствуют о том, что православный русский народ глубоко верит в силу молитв и предстательство пред Богом о. Серафима и благоговейно чтит его память. В самое последнее время замечается особенно напряженное внимание к делу прославления имени о. Серафима. В письмах к о. настоятелю Саровской пустыни спрашивают, скоро ли последует открытие мощей о. Серафима, просят отслужить молебен с акафистом о. Серафиму, полагая, что он уже прославлен Церковью; справляются об открытии мощей даже телеграммами.
Рассказ об исцелении от зубной болезни Краснослободского мещанина Матфея Карпова: «Был я одержим сильной болью зубной около двух лет с половиною. Отвлекала она меня от моих занятий. Лекарство принимал разное, но помощи не было, и разные заговоры не были на пользу. В 1866 году явилось у меня желание идти в Саровскую обитель, чтобы попросить у Бога чрез молитвы отца Серафима, при его могиле, исцеления зубной боли. Восьмого сентября, на праздник Рождества Богородицы, по отслужении святой литургии, я, в числе прочих людей, просил очередного иеромонаха отслужить панихиду на могиле отца Серафима. По отслужении панихиды я пожелал приложиться три раза обеими щеками к памятнику, от чего тут же почувствовал облегчение, а потом и совершенное исцеление».
Рассказ жены священника Александра Виноградова об исцелении сына ее от заикания: «В 1865 году по грехам моим трехлетний сын мой, бойкий на разговорах мальчик, вдруг стал заикаться. Заиканье это время от времени все делалось хуже и труднее и в начале 1866 года до того увеличилось, что он не мог сказать сразу ни одного слова, а прежде минут пять и более толкует: а, а, а... весь покраснеет, наконец ухватит себя обеими руками за скулы и со слезами убежит, спрячется где-нибудь и плачет о том, что не может высказать того, что хочет. Нам, родителям его, было очень прискорбно это видеть; мы со страхом заглядывали в будущее, как ему, бедному, будет отвечать уроки, когда будет он в школе. Часто мы ему говорили: "Сашенька! Обдумайся прежде, потом и говори", — воображая, что от торопливости в речи он взял привычку так страшно заикаться, а иногда говаривали ему: "Замолчи лучше: очень неприятно слышать твое заиканье". Все это, видимо, огорчало и самого не по летам смышленого мальчика. В Великом посту, в 1866 году, дали мне знакомые почитать книгу — жизнь подвижника Саровского отца Серафима. Я ее читала вслух сыну; сын слушал мое чтение с удивительным вниманием и понятливостью, и стал он затем иметь веру в святость отца Серафима и питать к нему любовь. Это он выражал, целуя с благоговением картинки, изображавшие отца Серафима. Так прошли дни Св. Пасхи; на этих днях, а именно во вторник, отец послал Сашу из передней половины нашего дома в задние комнаты что-то сказать мне. Он отворил к нам дверь, хотел сказать, но не мог — покраснел, зажал себе скулы (потому что от заиканья у него делалась боль в скулах), убежал за дверь и заплакал. Глядя на это его положение, я и нянька—девица, у нас живущая, — обе заплакали. Я приласкала своего несчастного сына и посоветовала ему во время благовеста к "Достойной" молиться или хотя перекреститься везде, где бы он в это время ни был, и просить отца Серафима, чтобы он молитвами своими его исцелил. Мальчик с радостью принял мой совет и обещал исполнять, что точно и исполнял затем. Сама я в тот же час в душе дала обет отслужить панихиду об упокоении души батюшки отца Серафима, пошла к мужу, передала ему все. Но муж мой, в это время еще не читавший жизни о. Серафима, очень равнодушно принял мой обет и когда-нибудь обещал отслужить панихиду. Замечательно, что именно с этого дня, как мы дали обет прибегать к о. Серафиму и молиться об упокоении блаженной души его, сын наш заикаться перестал вдруг и все стал говорить хорошо, резко и отчетливо... Мы, грешные, в своей беспечности думали: вот правду люди говорили, что со временем у него эта болезнь пройдет; вот и прошло, и — панихиды не служили. Только я затаила в душе мысль, что когда-нибудь при случае исполню обещание. Так прошло недели три. И вот Господь благоволил вразумить нас, беспечных, и показать нам, что не сам собою сын наш выздоровел, но за молитвы батюшки отца Серафима. Сын наш опять стал вдруг по-прежнему заикаться, опять не мог сказать сразу ни одного слова. Тогда я, грешная, поняла все это и передала мое мнение об этом моему мужу. Муж тогда пожелал прочитать жизнеописание отца Серафима, стал читать, почувствовал благоговение к старцу Божию и скоро изъявил мне желание по батюшке отслужить обещанную панихиду, что и исполнил. После панихиды ребенок наш разом совершенно исправился. Мало этого, он в том же 1866 году, бывши 4 ½ лет, требовал настоятельно, чтобы его выучили читать».
Коллежский секретарь Андрей Васильев писал Саровскому игумену Серафиму следующее: «В марте месяце 1866 года жена моя, Александра Николаевна, возвратясь из Саровской пустыни, видела во сне покойного подвижника Саровской обители святого старца отца Серафима, который говорил ей, что у нее будет болеть бок и что ей никто, кроме него, оказать помощи не может. Действительно, в апреле месяце того же года жена моя почувствовала сильную боль в правом боку, и болезнь приняла такие сильные размеры, что приводила ее в исступление. Обратились мы к совету докторов в г. Пензе и Саранске, которые и пользовали более двух лет, и хотя отчасти облегчали, но положительной помощи не оказали, а объявили мне, что болезнь жены моей неизлечима. Имея веру в силу молитв святого старца отца Серафима и вспомнив явление его во сне жене моей, я со всем семейством в сентябре месяце сего года отправился в Саровскую пустынь, где, пробыв до 18 числа, удостоились приобщиться Св. Тайн, слушать молебен пред иконою Царицы Небесной Живоносного Ее Источника и панихиду в келье и на могиле святого отца Серафима. Отправились мы затем в Серафимо-Дивеевский девичий монастырь и там на другой день также отслужили молебен пред иконою Царицы Небесной "Умиление" и панихиду в келье отца Серафима, где все лобызали убогую одежду святого старца, и возвратились в гостиницу. Ночью того дня болезнь с моей женой так сильно повторилась, что многократно сопровождалась рвотой желчи отдельными кусками и наконец черною жидкостью, вроде земли, и больная изнемогала до последних сил, но имея веру в силу молитв отца Серафима, я обратился снова с молитвою к нему и просил также молитв сестер обители, по совершении которых матушка игумения Мария посетила мою больную жену и на нее возлагала принесенные ею шапочку и полотенце отца Серафима. После этого моя жена уже никогда не чувствовала даже малейшей болезни, как будто бы оной с нею и никогда не было. Наконец жена моя снова увидела во сне отца Серафима, который говорит ей: Ну, радость моя, твоя болезнь к тебе не возвратится, и ты будешь здорова».
Из письма гг. Алферовых. «В 1866 году 6 декабря, — пишет г. Алферов, — дочь моя София, будучи одного года и двух месяцев, вдруг не стала владеть левою ножкою; страдания малютки были невыносимы — ни днем, ни ночью не могла спать; доктора, пользовавшие ее, не могли даже определить, в чем заключалась эта болезнь, ибо опухоли не было. Одним словом, она не могла владеть ножкой, а разные мази, прописываемые докторами, еще более усиливали боль в ноге. Нам с женой слишком было прискорбно видеть невыносимые страдания малютки, и не в состоянии будучи облегчить их, мы обратились за помощью к Пресвятой Владычице Небесной — попросили священника отслужить молебен Казанской иконе Божией Матери, прося Царицу Небесную послать нашей дочке выздоровление. Вскоре после этого, перед обедом, жена моя, оставаясь у колыбели больной малютки, уснула на несколько минут и увидела иеромонаха старца Серафима в белом балахончике, который ей сказал: "Не плачь и не убивайся, твоя дочь будет жива и здорова. У нее вывих; нужно поскорее поправить ножку". Тут жена моя проснулась и за обедом рассказала мне о своем сновидении. После обеда я прилег отдохнуть и сам увидел во сне старца Серафима, также в белом балахончике, который, обращаясь ко мне, сказал: "Не беспокойтесь, ваша дочь будет жива". Проснувшись, я пошел в столовую, где застал жену, разговаривающею с акушеркой, которая за тем, собственно, пришла, чтобы посоветовать нам обратиться к костоправу-мужичку, известному во всем Глазовском уезде Вятской губернии, где в то время я находился на службе. Я заявил им о своем сновидении и послал кучера за упомянутым костоправом, который на другой день утром приехал. Осмотрев больную ножку нашей дочки, он нашел у нее вывих в трех местах, а именно: в ступне, повыше оной и в колене. При этом он заявил нам, что нужно будет поправить еще два раза. После первого поправления ножки, на третий или четвертый день, она в первый раз подняла ее, к нашей общей радости; после каждого поправления ей делалось лучше, а через три недели она была совершенно здорова. В 1867 году, около 8 июля, у меня заболел сын Александр, будучи трех месяцев. Около же 15 июля я, возвратясь из уезда, в час ночи лег спать и во сне увидел старца Серафима, в том же белом балахончике, который мне сказал: "Он умрет". По истечении трех дней сын мой умер. В 1870 году 2 августа, в Санкт-Петербурге, у меня родилась дочь Ольга. Когда исполнилось ей шесть недель, жена моя поехала к куму, а я, оставшись дома, уснул у кроватки малютки и увидел во сне вошедшего ко мне в комнату иеромонаха старца Серафима, в белом балахончике, который мне сказал: "Она году не доживет". И действительно, она умерла 20 июля 1871 года, не дожив до году 12 дней. Когда я находился на службе в г. Глазове, именно в 1865 году, я почувствовал сильную боль в левом боку; по временам страдания мои были невыносимы. По приезде моем в Петербург, в 1870 году, врачи, к которым я обращался, находили мою болезнь неизлечимою. Оставя службу в 1876 году, я поехал в г. Задонск Воронежской губ., часто ходил к обедне в монастырь и мысленно всегда просил старца Серафима облегчить мою болезнь. В ночь с 23 на 24 августа, во время моего сна, старец Серафим подошел к моей кровати — в подряснике, епитрахили и поручах, — поодаль от него стал диакон в полном облачении и еще кто-то в монашеском одеянии. Отец Серафим, приблизясь ко мне, левым коленом своей ноги уперся в больной мой бок и обеими руками ободрал мне ребра так, что когда я взглянул на больное место, то под ребрами висели какие-то кровавые жилы, вроде пиявок, в палец толщиною. Когда видение прошло, я проснулся и тотчас же почувствовал облегчение». «С первых чисел сентября месяца, — пишет жена г. Алферова, — я страдала биением сердца и захватом дыхания в груди, с сильным кашлем, болью в груди, спине и левом боку; все это время я лечилась, но от лекарств облегчения не получала. Летом 1884 года я страдала расслаблением всего организма, по временам от слабости едва могла ходить. В молитве своей я всегда просила Матерь Божию и старца Серафима послать мне исцеление. С 4 на 5-е августа я во сне увидела старца Серафима в черной мантии, епитрахили и поручах. Он подошел ко мне, но только не знаю где, взял меня за плечи и поставил в большой комнате со словами: "Не убойся, дочь моя! Сейчас тебе будет великая радость: видение образа Божией Матери". Тотчас послышался сильный шум, от страха и слабости голова моя кружилась, но была поддерживаема руками отца Серафима и ободряема его словом: "Не убойся!" Вдруг шум утих, отворилась дверь и вошла женщина в монашеском одеянии, с образом Божией Матери в руках и со множеством лиц, тоже в черном монашеском одеянии, которые Остались в дверях. Увидев красоту, величие и божественную доброту монахини, я от страха едва держалась на ногах, но руки отца Серафима меня крепко поддерживали. Он опять мне сказал: "Не убойся!" — и подвел меня к образу Божией Матери. Женщина в монашеском одеянии три раза благословила меня упомянутым образом, и я приложилась к оному. Та, которая меня благословила, села на близ стоявшую скамейку — отец Серафим и мне помог сесть рядом с ней. Божественно-кроткий лик монахини, державшей образ Божией Матери, внушил мне мысль молить ее о своем исцелении, причем я просила ее дозволить мне поцеловать ее ручку (от страха я долго не решалась на это). Она, божественно улыбнувшись, протянула мне оную, сказав: "Сколько угодно". Я с благоговением поцеловала ее ручку, мысленно не переставая молить ее о своем исцелении. Когда мои грешные уста коснулись ее божественной ручки, вся душа моя наполнилась неизъяснимым блаженством, из которого меня вывел голос отца Серафима, все время находившегося около меня с правой стороны: "Теперь с тебя этого довольно — иди, вот диакон проводит тебя". Тотчас появился диакон в черной рясе, которого я прежде не заметила. Видение прошло; диакон пошел вперед, я же встала со скамейки сама и пошла за ним, не чувствуя более никакой слабости. Много комнат прошли мы, и наконец он ввел меня в небольшую комнату, всю увешанную образами, пред которыми горели лампады. Войдя в упомянутую комнату, он спросил у меня: "Знаешь ли, где ты теперь находишься?" Я отвечала: "Нет". "В Костроме", — был его ответ. Тут я проснулась. От великой радости и страха меня трясло, как в лихорадке; когда же я немного успокоилась, то почувствовала облегчение. Весь день я чувствовала себя крепче, а 6 августа, в день Преображения Господня, я пошла гулять со своим семейством, со станции Финляндской железной дороги, где мы жили на даче, и дошла до станции Шувалова без усталости, на расстоянии около трех верст. Благодаря покровительству Божией Матери и иеромонаха старца Серафима я не чувствую более слабости, и здоровье мое поправилось».
Кандидат Потапий Максимов писал Саровскому игумену Серафиму следующее. «В 1868 году в день праздника Святыя
Троицы с моими детьми отправился я в храм Божий для слушания литургии, а жена моя Мария, исповедующая римско-католическую веру, пошла для той же цели в костел. По окончании обедни, возвратившись домой, я узнал, что жена моя еще не возвращалась. Под влиянием неприятного чувства я ожидал возвращения ее и, по приходе, начал делать ей упреки за долгое отсутствие. Получив в ответ, что причиной ее отсутствия было желание слушать до конца богослужение, я кощунственно отозвался об ее набожности. В это время дочь наша Дарья, видя горесть матери и мое возбужденное состояние, подошла ко мне с просьбой не обижать мать. "Ты вон пошла!" — закричал я. Бедная малютка отшатнулась и в тот же день заболела. Полагая, что болезнь дочери есть следствие небольшого испуга, я спустя неделю после ее болезни приглашал в дом врачей более 12 человек для подания пособия больной. Но медицинские пособия не облегчили страданий малютки. Одиннадцать месяцев страдала моя дочь расслаблением организма до такой степени, что не могла даже поднять головы. Глубоко раскаиваясь в моей горячности и приписывая болезнь дочери ниспосланному на меня Богом испытанию, я плакал и молился. Прочитав жизнеописание Саровской пустыни старца Серафима и чудесное его заступничество за истинно-верующих и молящихся, я, по совету моего духовника, отслужил панихиду по преставльшемся старце Божием. Священник, отправлявший служение, затем исповедал и приобщил мою почти умирающую дочь. И на другой дець, 19 марта 1869 года, дочь моя Дарья встала с постели и свободно стала ходить по комнате. На вопрос наш: "Как это случилось?" — Дарья отвечала, что во сне она видела священника, который, подошедши к ее постели, сказал: "Встань, Дашенька, Божия Матерь велела тебе встать"».
Нижегородский мещанин Павел Иванов Байков свидетельствует: «В 1868 году, когда я был приказчиком у купца Сторожева в г. Арзамасе Нижегородской губ., в декабре месяце при занятии в ренсковом погребе, в подвале, в 8 часов вечера со мною открылась болезнь глаз и вместе с сим обуял меня какой-то страх. Болезнь глаз и нападающий на меня страх изо дня в день усиливались и продолжались слишком год, так что за последнее время открылась сильная ломота в глазах, и я почти ни на что не мог смотреть, тем более на свет. Доктора как арзамасские, так и лукояновские, пользовавшие меня немалое время, никакой пользы не могли мне принести. В то время родительница моя, старушка богобоязненная, слыша многое об исцелениях разных недугов молитвами иеромонаха старца Серафима, дала мне наставление, чтобы я просил отца Серафима на молитве об исцелении моей болезни, и вместе с сим посоветовала сходить пешком в Саровскую пустынь отслужить по нем панихиду. Совет родительницы моей я принял с усердием и постоянно на молитве просил отца Серафима об исцелении моей болезни, а также сходил пешком в Саровскую пустынь, где у могилы отца Серафима отслужил панихиду. По приходе из Сарова в село Иванцево, спустя недели две, Богу угодно было, молитвами отца Серафима, со мною сотворить чудо. Брат мой старший, Алексей, в то время снял в аренду господский сад в селе Иванцеве, принадлежащий графине Протасовой. В июне месяце 1870 года, в самый полдень, брат мне предложил сходить с ним в сад, который от нашего жительства отстоял саженях во ста или полутораста. Пришли мы с ним в сад, около шалаша посидели несколько времени, затем брат говорит мне, что время обедать, я ему говорю: "Иди, я сам как-нибудь через несколько минут приду". Не успел брат отойти от меня несколько сажен, как меня сильно и моментально склонило ко сну, тогда как в то время я никакой привычки не имел днем спать. В это самое время, в течение каких-нибудь пяти минут, вижу я во сне, что нахожусь в Сарове около могилы отца Серафима, на коленях молюсь Богу и прошу об исцелении моей болезни; в этот момент из глаз моих вылетают громадные огненные искры. Не могу припомнить — спал ли я, или был в каком-то забвении, только, когда пришел в память, со мною было сильное трясение, и тут же никакой боли в глазах я более не почувствовал».
В заключение приведем исцеление г-на Засухина, о котором было напечатано в октябрьской книжке Приложения к журналу «Гражданин» 1884 г. Автор статьи пишет так:
«Желаю описать один замечательный случай, бывший с одним моим духовным сыном, муромским купцом Иваном Ивановым Засухиным, в 1882 и 1883 годах.
Вышепоименованный муромский купец Иван Иванов Засухин, 1882 г., марта 21 дня, приехал в Муром, в свой дом из станицы Урсанина, земли войска Донского, очень больным. По его словам, он заболел там брюшным тифом 3 марта. Местный доктор станицы Урсанина, лечивший его там, несколько ослабивши болезнь, посоветовал ему ехать на родину, что он и сделал. Дорога утомила его очень сильно, и он прибыл в Муром очень слабым. Позван был доктор, некто вольнопрактикующий Ив. С. Стабровский. Г-н Стабровский принял болезнь тоже за брюшной тиф и против него стал лечить; болезнь ослабела и, по замечанию г. Засухина, температура жара 40 1/10 ослабела до 37 ½; прошло немного дней — больной стал поправляться. При болезни у него образовалась опухоль за ушами, а потом в правом паху; г. Стабровский нашел нужным опухоль в паху прорезать, чтобы дать исход скопившейся там материи. Но прорез вышел неудачен, материя не шла, а опухоль стала развиваться более и более. Впрочем, несмотря на подобное неблагоприятное условие, вообще здоровье больного стало заметно поправляться. Явился аппетит, и больной без особенных усилий мог в постели сидеть. Г-н Стабровский, не находя ничего серьезного, по своим надобностям отправился в Москву, не считая даже нужным передать больного кому-либо из муромских врачей. Но, к прискорбию больного, вскоре по отъезде Стабровского болезнь усилилась, и больной принужден был обратиться к другому врачу. Был приглашен военный врач г. Карпов. Карпов признал болезнь за поражение кишок и стал лечить против этой болезни, а на прорез опухоли внимания не обратил.
Болезнь не унималась, и больной вызвал из Москвы опять г-на Стабровского; больной, чувствуя невыносимую боль в паху, просил доктора обратить на это внимание.
При внимательном осмотре доктора оказалось: опухоль в паху усиливалась, а прорез уже закрывался, расширить прорез г-н Стабровский не находил удобным, по слабости больного, потому что от изнурительной болезни силы больного очень ослабели. Больной, видя, что болезнь не поддается усилиям г-на Стабровского, просил его для совета пригласить другого врача, но г-н Стабровский не согласился на подобный совет и оставил больного, своего пациента. Был приглашен муромский земский врач г-н Розов. По словам г-на Розова, больной был в таком состоянии: значительная опухлость, крайне болезненная, правой тазовой области, распространенная и на правое бедро, так что движение в правом тазобедренном суставе было совершенно невозможно. В правом паховом сгибе находилось отверстие свищевого хода, идущего к правой тазовой области; из отверстия этого постоянно выделялось значительное количество гноя. Больной был крайне истощен и настолько слаб, что не мог приподняться в постели. Однако после разного рода мероприятий и употребленных доктором средств к октябрю месяцу состояние больного улучшилось до такой степени, что он мог даже несколько ходить с помощью костыля; припухлость таза и бедра и болезненность в них значительно уменьшились. Силы больного окрепли, но свищевое отверстие не закрывалось, и, кроме того, на бедре появился новый нарыв, после которого остался опять свищевой ход. Ввиду такового состояния больного г-н Розов предложил больному отправиться в Петербург, рассчитывая, что, может быть, там найдут возможным помочь ему оперативным путем. Больной так и сделал и вместе с г-ном Розовым отправился в Петербург. Консилиум петербургских профессоров Богдановского и Мултановского нашел операцию невозможной, и только было сделано расширение свищевых ходов и вставлен был дренаж. По словам больного, он желал остаться в Санкт-Петербурге для окончательного излечения, но доктора посоветовали ехать домой, и так как он был очень слаб, то посоветовали ехать (домой) непременно с доктором (3 ноября). По возвращении в Муром в болезни Засухина появилось новое осложнение: по словам г-на Розова, развилось воспаление легочной плевры, к которому присоединился понос, больной ослабел окончательно. Для совета были приглашены еще другие врачи: гг. Доброхотов и Лутновский. Приглашенные врачи сознали положение больного безнадежным и определили даже день его смерти.
После подобного определения гг. врачей больной стал уже готовиться к переходу в вечность. Тут был приглашен я, как уже врач духовный. Больного я нашел очень слабым, но в памяти. Как истинный христианин, он сердечно исповедовался и удостоился святого причащения. Прошло немного дней, опять зовут меня к больному. Прихожу и вижу, что больной хотя и в сознании, но силы его ослабели окончательно. И вот его первые слова ко мне: "Батюшка, мне доктора сказали, что болезнь моя безнадежна, а потому, пока я в памяти, прочитайте мне отходные молитвы". С истинным сокрушением сердца, что так рано кончается жизнь еще молодого человека, оставляющего после себя жену и пятерых малюток, я приступил к чтению отходных молитв, — больной ослабел. Жизнь осталась только в глазах, но и они, по сознанию больного, стали плохо видеть. Кончивши молитвы и благословив его, я уже не имел надежды на благополучный исход для больного, ждал час за часом, что скоро опять позовут меня к нему, но уже умершему. Но проходит день, меня не зовут, проходит другой — тоже, а на третий слышу, что больному стало лучше. Поистине удивительный случай! На третий день иду к больному и, к радости своей, вижу разительную перемену в больном. Хотя лежит еще в постели, но покоен, жизнь, так сказать, возвратилась; любопытствую: отчего такая перемена? И узнаю следующее от жены больного. В соседстве с ними живет одна почтенная г-жа М. Ф. Бычкова, как соседи они хорошо знакомы; М. Ф. очень жалела, что так рано умирает хороший сосед. По доброму христианскому чувству кто не поспешит или делом, или словом помочь безнадежному больному? Так сделала и г-жа Бычкова. Как соседке ей было известно все положение больного соседа, и она даже слышала, что доктора его признали безнадежным. Из жалости к умирающему, она, как истинно верующая, осмеливается предложить жене умирающего новое лекарство, но уж не человеческое, а Божеское. Она, как только я вышел, прочитавши отходные молитвы умирающему, принесла жене умирающего воды, взятой из источника отца Серафима, подвижника Саровской пустыни, и просила ее дать умирающему выпить этой воды. По словам жены, она, взявши эту воду, поднесла к больному, чтобы дать ему выпить, но больной уже почти не мог открыть рот, только с чайной ложки она могла влить ему в рот несколько капель, а остальную воду вылила ему на голову. Здесь надо заметить, что больной принимать пищу уже не мог, желудок не работал, и принятое что-либо больным без всякого процесса изливалось вон. Но какое удивительное действие оказала эта вода из источника отца Серафима! Жена умирающего так рассказывает: с того момента, как она влила ему в рот несколько капель и намочила голову, больной совершенно затих, так что она подумала, не умирает ли уж он, и стала внимательно следить. Но больной, кудивлению ее, заснул тихим сном. В таком состоянии прошло несколько часов. Затем больной просыпается и просит пить; она от такой неожиданности совершенно растерялась и не знает, чего бы дать ему, что бы было невредно; ей пришло на мысль дать молока, что она и сделала; но потом вспомнила, что молоко было ему запрещено, поэтому очень опасалась дурных последствий; больной выпил и чувствует, что ему хорошо. Желудок пришел в действие, и прежнего не повторялось. С этих минут (16 ноября) ему стало лучше. На другой день г. Розов слушал его грудь и нашел переворот к лучшему. Больной, как говорит г-н Розов, вновь оправился. Однако бедро оставалось по-прежнему болезненным и припухшим, свищевые ходы не закрывались, движение в тазобедренном суставе было крайне ограничено, хотя больной чувствовал себя довольно хорошо, имел хороший аппетит, и силы вновь восстановились. В таком положении г-н Розов передал больного в марте месяце другому врачу (17 марта). Приглашен был г-н Анерик. Г-н Анерик, рассмотревши болезнь, счел необходимым расширить проходы материи и вставить новые дренажи, что и сделал при тщательном старании; но болезнь не ослабевала, больной не мог спокойно сидеть от боли, а если когда выходил, чтобы подышать воздухом, то этот подвиг был делаем с крайним усилием. Жена, слуги и два костыля были необходимыми ему помощниками. В конце мая г-н Анерик, видя, что болезнь упорна и нисколько не ослабевает от его усилий, стал предлагать больному вызвать из Москвы опытного хирурга и сделать решительную операцию — проникнуть в полость живота, но при этом все-таки надежды на полный и верный исход не подавал. Больной, пролежавши уже целый год под разными операциями гг. врачей без всякой пользы, потерял уже веру в помощь их и, помня, что он теперь жив единственно потому, что перед смертью напоили его водою из источника отца Серафима, возымел желание, несмотря на крайнюю невозможность по случаю болезни, самолично поклониться сему угоднику Божию и стал собираться в Саровскую пустынь. Г-н Анерик удерживал его, представляя все неудобства при таком здоровье дальнего путешествия (130 верст), и говорил, что больной умрет дорогой. Трудность путешествия увеличивалась еще тем, что нужно ехать непременно на лошадях, дорога непокойная, много нужно ехать лесом, а лесная дорога, по причине корней, всегда бывает очень тряска. Но, несмотря на все сие, желание больного было твердо, и он поехал. Жена больного, внимая словам врача, на всякий случай взяла с собою все нужное для погребения. Взяты были также все дети, чтобы не лишить больного, в случае печального исхода, утешения видеть в последние минуты своих детей.
Положение больного было очень тяжелое: сидеть в экипаже он не мог, потому что больная нога была согнута, а сотрясение от езды производило нестерпимую боль в паху, и, по словам жены, он слабел еще более, и она уже боялась, как бы опасения врача не сбылись. При каждой остановке из экипажа был выносим на руках. И в таком болезненном состоянии больной прибыл в Серафимо-Дивеев монастырь, на пути к Саровской пустыни, в 12 верстах от Сарова. Здесь больной намерен был несколько отдохнуть от тяжкого пути и пробыть сутки. Это было 5 июня, в день праздника Святой Троицы. Наступило время всенощного бдения, и больной, несмотря на сильную боль в паху, решается быть при богослужении. С помощью жены и своих служителей он на носилках принесен из гостиницы к церкви и почти на руках внесен был в церковь к богослужению. Что было потом, больной так говорит: "Тяжело мне было сидеть, но хотелось пробыть в церкви все время службы. Служба там очень продолжительная и, особенно по случаю праздника, очень торжественная, пение стройное, чтение внятное, и я, внимая чтению и пению духовных песен, как будто забыл свою болезнь; было пропето величание пред иконой праздника, и молящиеся пошли прикладываться к этой иконе праздника и получать св. елеопомазание. Когда приложился весь народ, пошел и я с большим усилием с помощью жены и других на своих костылях приложиться к иконе праздника и получить св. помазание, глаза мои невольно обратились на стоящую в иконостасе святую икону Божией Матери, которая прежде была в келье старца Серафима и пред которой он так пламенно молился, и в этот момент я почувствовал, что больная нога моя твердо стала на пол и без боли для меня. Не помня, что делаю, я приподнял свои костыли и без помощи их, при удивлении всех предстоящих, пошел на свое место. Жена в недоумении спешит поддержать меня, но мне помощь ее уже не нужна. Душевное состояние мое было необъяснимо, и в таком состоянии я был до самого конца службы. Когда служба кончилась, я смело встал на ноги и вышел из церкви, где дожидались меня мои служащие с носилками; но я, не нуждаясь в их помощи, отдал даже и костыли и до самой гостиницы (расстояние 1\4 версты) шел без всякой помощи.
Радость моя была радостью неописанного. Я чувствовал как бы свое возрождение. Хотя по случаю утомления силы мои были еще слабы, но я уже не чувствовал той тяжкой боли в ноге, какую испытывал в продолжение полутора лет. Впрочем, стали укрепляться и силы. На другой день я уже пешком опять пошел в церковь, где и приобщился Святых Тайн, и в тот же день поспешил в Саров, и прямо на могилу отца Серафима, где и отслужил панихиду. Наутро, после богослужения, я поспешил к тому целительному источнику, водой из которого я так был чудесно спасен от смерти; расстоянием этот источник от монастыря более 3 верст. Но для меня как будто нет утомления. Прежде без посторонней помощи я не мог пройти по комнате, а теперь легко иду это немалое для больного расстояние. Источник этот вытекает из горы, и верующие подходят под эту целительную струю, раздевшись донага, и подход довольно трудный по местоположению. Дорогой я раздумывал, вынуть или не вынимать мне из больного места дренажи. Многие советовали, чтобы не трогать, — так я и сделал; некоторые из богомольцев, не имея сил сами подойти под струю источника, окачиваются этою водою из ведра; некоторые из братии монастыря (о. Герман) советовали и мне так сделать, потому что видели меня довольно слабым. О. Герман обещал принести и самое ведро. Но я уже у источника, а о. Германа с ведром нет. (Он впоследствии объяснил, что не принес ведра потому, что вдруг дорогой заболел и возвратился назад.) Не долго думая, я раздеваюсь донага и иду под самый источник; как только почувствовал на себе холодную струю источника, замечаю, что эта холодная струя возбудила в моем организме какой-то облегчительный жар, и у меня силы стало больше. Выхожу из источника и вижу, что одного из дренажей нет при мне, и куда исчез — неизвестно, а другой вынул сам; только поверх воды плавает один шелковый снур, которым он был привязан. Обратный путь, от источника до монастыря, я был несен на носилках, опасаясь много себя изнурять, монастырем шел пешком, на другой день за обедней приобщился Св. Христовых Тайн. В этом монастыре я прожил несколько дней в смиренных моих молитвах, благодаря милосердного Бога за Его святую помощь через угодника Его Серафима".
В настоящее время бывший больной совершенно здоров, больная нога все более и более укрепляется, хотя на дальний путь он имеет при себе костыль, но ступает на больную ногу смело и боли не чувствует никакой. Где была опухоль, то место пришло в нормальное состояние. На месте, где были дренажи, имеются небольшие язвины, из которых иногда вытекают капли материи, как будто бы для постоянного напоминания ему, чтобы он не забывал милость Божию, оказанную ему в жизни его. Боли же и ломоты не чувствует никакой. Медицинских средств по сие время не употребляет.
Справедливость писанного утверждаю своим подписом: г. Мурома Николо-Побережской церкви священник Иоанн Чижев».
«Воду от источника отца Серафима я жене умирающего действительно приносила, и все вышеописанное, что касается меня, верно.
Удостоверяю, жена поручика Мария Феодоровна Бычкова».
На рукописи-подлиннике рукою Засухина прибавлено: «С января 1884 г. выделение гноя совершенно прекратилось. 6 марта купался в источнике о. Серафима в Сарове, чему свидетель бывший со мною иеромонах Герман. 8 марта 1884 г. Иван Иванов Засухин, муромский купец.
Все вышеописанное справедливо, описанный священником Чижевым случай как моей болезни, так и исцеления описан вполне верно, в чем удостоверяю своим подписом: муромский 2-й гильдии купец Иван Иванов Засухин».
«Как свидетельница болезни моего мужа и его исцеления, вполне утверждаю все вышеописанное священником Иоанном Чижевым, жена Ив. Ив. Засухина Прасковья Никифоровна Засухина».
«Я, нижеподписавшийся, удостоверяю, что вышеозначенные подписи на сем документе признаны предо мною, Василием Михайловичем Русаковым, муромским нотариусом, в конторе моей, находящейся по Касимовской ул. в собственном доме, под № 681, священником муромской Николо-Побережской церкви Иоанном Давыдовичем Чижевым, женою поручика Мариею Федоровною Бычковою, муромским 2-й гильдии купцом и женою его Прасковьей Никифоровной Засухиными, жительствующими в городе Муроме, лично мне известными, сделанными ими собственноручно 1883 г., декабря 3 дня. По реестру № 847. Нотариус Василий Русаков».
«К совершившемуся надо мною воочию всех вышеизложенному чуду Божией благодати и милости считаю святым долгом совести моей поместить еще два факта непрерывающегося милосердия Божия с верою к Нему прибегающим.
1882 года, в октябре месяце, ради безвыходного состояния болезни моей, сопровождаемый муромским меня пользовавшим врачом г. Розовым, поехал я в Петербург, взял с собою и сына моего Сергия, мальчика восьми лет, у которого вся покрытая струпьями голова сильно болела. Жена моя, Прасковья Никифоровна, сама возила его к известному профессору накожных болезней г-ну Полотебнову, который, осмотрев мальчика, назначил привезти его в клинику и по тщательном докторском осмотре охарактеризовал болезнь паршою, притом высказав и решение науки, что ранее двух лет немыслимо прервать болезнь эту ужасную, и все же с непременным условием, что на местах струпьев никогда уже не может появляться волос, а должны остаться плеши; назначив лекарства, передал он сам весь способ лечения врачу нашему г. Розову, что тщательно и исполнялось нами без малейшего упущения, но также и без наималейшего же признака улучшения болезни, что крайне обоих нас печалило.
Совсем приговоренный к смерти, решился я наконец, с полною верою в милосердие Божие, оставляя все, ехать в Саров к известному всей Руси в Бозе там почивающему подвижнику, чудному старцу Серафиму, прося его нам, несчастным, помощи. Решив это, я и сын с 1 июня 1883 года, дня нашего из дому выезда, отдавшись в волю Божию, бросили все медицинские средства.
По пути в Саровскую пустынь, 5 июня, в день Св. Троицы, остановились мы отдохнуть от столь для моей болезни мучительной дороги в Серафимом же устроенной и, так сказать, его духом порожденной Серафимово-Дивеевской обители, и тут узнал о заповеди старца с умственною молитвою проходить по вырытой, по его указанию, трудами сестер обители канавке в память прохождения, по его же Серафимовым словам, этого места Самою Материю Божиею. Пошли и мы всею семьею нашею исполнять святым старцем заповеданное. Больной мой сын Сергий, по совету нас сопровождавшей монахини, опускаясь в самую глубь канавки, срывал траву и цветы, раскладывая их все время на свою больную голову.
Приехав в Саров, как я, купался и он в источнике Серафимовом и, по возвращении 13 июня домой, в Муром, голова мальчика не только совершенно очистилась, но густо заросла прекрасными волосами без наималейшего даже признака какой-либо болезненности.
Третье знамение милосердия Божия с верою к Нему прибегающим случилось в нашей семье следующим образом: по пути из Сарова домой, не доезжая нескольких верст до города Ардатова, на мосту, дочь моя Надежда, 12 лет, желая опустить поднятую и забытую железную подножку тарантаса, не успела вовремя отнять руку, так что железом срезало и оторвало у нее весь верх по первый сустав большого пальца правой руки с ногтем и повреждением кости; сильно огорченные и напуганные этим несчастным приключением, не зная чем помочь, кое-как наложили мы ей оторванный ноготь на окровавленный и обезображенный палец, и целые четверо суток пути примачивали его водой, из Серафимова источника взятой. Приехав домой в Муром, тот же час пригласили доктора, который начал лечить большой палец дочери, и видя, что нисколько не улучшается от им прилагаемых медицинских пособий, он объявил нам необходимость прибегнуть к операции, отнять палец несчастной девочки. Жена моя ушла пешком в Саров и принесла елея из лампады, горящей на могиле старца Серафима, с верою приложила тряпочку, в этом елее пропитанную, к гниющему обезображенному пальцу дочери и сказала ей: "С верою молись, Надя, милосердому Господу и проси батюшку Серафима, чтобы он исцелил тебя!" Девочка заснула, а наутро приехавший доктор развязал больной палец и удивился, не только не видя признака гноя, но найдя и самую-то рану затянувшеюся, и излишнею оказалась прежде неизбежная операция. Мы же, пораженные всем случившимся, возблагодарили Господа и благодетеля нашего батюшку Серафима, продолжали прикладывать привезенный елей к больному месту пальца дочери моей. Палец не только совершенно оздоровел, но даже и все оторванное само собою заросло, образовав, как и должно, обыкновенный палец с малым рубцом признака бывшей болезни, и, невзирая на уверения доктора, что ногтя не будет, потому что ноготь был снят с корнем совершенно, как и должно, образовался ноготь, и палец свободно может все делать, как и прежде, и во время всей болезни, которая продолжалась с 13 июня по 20 июля, приход жены, и с этого дня оставлено было лечение доктора, а продолжали мазать елеем и водой примачивали все время болезни, и она не чувствовала во все время болезни боли. 15 августа она уехала учиться в Нижний, в институт Мариинский, и там у ней вырос ноготь, в чем удостоверяю своим подписом, отец их, Иван Иванов Засухин, муромский купец. Все вышеописанное удостоверяю своим подписом мать их, Прасковья Никифо-ровна Засухина».
У живущей с родителями в г. Челябинске четырехлетней девочки Феодосии Власовой, в 1885 году, января 7, случился сильный жар во всем теле и продолжался две недели, а потом постепенно образовался на спине горбок, и она по ночам кричала до бесчувствия. Так продолжалось четыре года: лечили сельские бабки, обращались и ко врачам, но они отказались, говоря, что она недолго проживет. Тогда родители всю надежду возложили на Бога. В течение четырех лет так скорчило девочку, что она не могла ходить прямо, если же куда ходила, то бралась обеими руками за колена и потихоньку двигалась вперед. Старшая сестра ее отдана была в Челябинский Одигитриевский монастырь, и родителям ее вздумалось Феодосию поучить грамоте. В 1888 году 1 сентября привезли ее в монастырь, и матушка игумения приняла ее для обучения, но не в школу, а просто в келью, потому что ходить в школу девочке было неспособно, и поручила м. благочинной Евпраксии. Прожила Феодосия три месяца, и до того болезнь ее усилилась, что она совсем не могла ходить. Когда, бывало, сестры пойдут в церковь, то брали ее на руки и несли. Узнав о чудесах преподобного о. Серафима и по совету матушки благочинной Евпраксии, родители Феодосии послали в Саровскую пустынь отслужить на могилке отца Серафима панихиду и молебен и просили прислать им земельки с могилки его. Когда получили землю с могилы, отслужили молебен Божией Матери и панихиду по о. Серафиму, а землю положили в бутылку, налили воды и с земельки этой стали поить больную, тогда почувствовала она себя совершенно здоровою и в течение недели стала ходить сама собою, без особой помощи.
1890 года марта 26 дня к настоятелю Саровской пустыни игумену Рафаилу явился крестьянин Астраханской губернии Царевского уезда села Заплавного Иван Харитонов Шажков и заявил следующее: в прошедшем 1889 году, в декабре месяце, за неделю до Рождества Христова, у него, Шажкова, без всякой, по его мнению, причины, вдруг онемели обе конечности, хотя боли он и не чувствовал в них, но руками по локти и ногами до колен владеть не мог; при этом у него распухла и полость рта. Пальцы на руках сжались в кулак, так что когда необходимо было при употреблении пищи взять ложку, то черенок ее просовывали ему в отверстие между большим и указательным пальцами, и таким образом он питался; ни одеться, ни опоясаться он тоже не мог, а когда вставал при помощи других, то падал или наперед, или назад. Лекарств Шажков не употреблял. Такое состояние его продолжалось около трех недель. Теща его, бывавшая в Сарове и видевшая благодатную помощь о. Серафима многим болящим, посоветовала ему дать обещание сходить в Саров поклониться гробу св. старца отца Серафима и попросить его помощи в болезни. Шажков с благодарностью принял совет своей тещи и с верою обещался сходить в Саров и исполнить все по наставлению ее. С того же дня, как он дал свое обещание, руки и ноги его начали крепчать в суставах, опухоль во рту пропала, уже к Великому посту он настолько оправился и окреп, что в среду на первой неделе поста решился отправиться в далекий путь до Сарова; однако как в ногах, так и в руках, особенно в пальцах, все еще чувствовал слабость, которая в пути мало-помалу исчезала. В Саров он прибыл 21 марта, весь путь, около 1000 верст, совершив пешком, без всяких вредных для своего здоровья последствий. Здесь, в Сарове, он исповедался и сподобился причаститься Св. Тайн Христовых, а 26 числа пошел на источник отца Серафима, где несколько раз искупался и получил совершенное исцеление от своей болезни.
Г-жа Ю. В. Карамзина пишет в своем заявлении о следующем чудесном факте: «В мой приезд в Саровскую пустынь мая 22, 189o года я пошла посетить келью отца Серафима, где он скончался. Подхожу к его изображению и вижу, что лицо оживляется и глаза движутся и открываются, равно как движутся и брови. Я до того была этим поражена, что вся затрепетала и едва не упала. Обращаюсь к присутствующим около меня и в волнении говорю: о. Серафим ожил, у него глаза открылись и брови двигаются. Придя на другой день, я нашла совершенно другой вид лица на изображении о. Серафима, но глаза как бы снова ожили».
В заключение считаем уместным привести письмо генерал-лейтенанта Врасского о благодатной помощи, дарованной ему о. Серафимом еще при жизни. Хотя это событие совершилось еще в 1826 году, однако в прежние издания жития не вошло, потому что П. А. Врасский сообщил о нем письменно бывшему игумену Саровской пустыни Рафаилу только в 1892 году.
«В 26-м году я, будучи офицером, посетил Саровскую пустынь и отправился, по примеру других богомольцев, за благословением к преподобному о. Серафиму. В коридоре его кельи холод был страшный, а я в военной шинельке дрожал от мороза. Келейник его сказал, что у о. Серафима в настоящее время находится монах, и он с ним беседует, а я, стоя в коридоре, молился Пресвятой Богородице. Дверь отворилась, монах вышел, и чрез несколько минут о. Серафим отворил дверь и сказал: "Какую радость Бог мне дает!" Ввел он меня в свою келью, а так как она была заставлена разными вещами, то он посадил меня на порог своей кельи, а сам сел на пол против меня, держа мою руку, и ласково со мною говорил, даже целовал мою руку. Вот какая у него была любовь к ближним! Я, сидя против него, находился в каком-то необыкновенном восторге. После многих разговоров я ему сказал, что у меня болит грудь (сам я был худой, бледный юноша). На это он мне ответил: "Это ничего", встал, взял бутылку и подал мне, говоря: "Глотни большой глоток". Каков же был мой ужас, когда полилось мне в рот деревянное масло! Я думал, что мгновенно последствие будет дурное, но, напротив, масло оказалось вкусным. С этой минуты, благодаря Бога, грудь моя более не болела, и из худого, бледного юноши я сделался здоровым и крепким мужчиной. Через довольно долгое время я по необходимости должен был оставить военную службу и отправиться в бессрочный отпуск. Эта разлука с Петербургом причинила мне такую тоску, что я целый год не находил места от нее. По пути в Арзамас я заехал в Саровскую пустынь и немедленно пошел на могилку о. Серафима, просил отслужить по нем панихиду, и, как только она была отслужена, тоска моя мгновенно исчезла, и я сделался здоров».
Глава XXXII
Монахиня Анна Герасимовна, прожившая 45 лет вместе с Христа ради юродивой Пелагеей Ивановной Серебренниковой, рассказывала об общении ее с другими юродивыми так:
«Забегали к Пелагее Ивановне и прочие, бывавшие в обители, блаженные рабы Божий, — такие же, как и она, дурочки, как себя они величали. Раз, например, зашла так всеми называемая блаженная Паша Саровская. Она потому и называлась Саровского, что несколько лет спасалась в Саровском лесу. Взошла и молча села возле Пелагеи Ивановны. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна да и говорит: "Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!" Встала Паша, поклонилась ей низехонько и ушла, не сказавши ни слова в ответ. Спустя много лет после того сестра обители нашей Ксения Кузьминична, старица прежних Серафимовских времен, однажды во время обедни осталась одна с Пелагеей Ивановной и, сидя на лавке у окна, тихонько расчесывала у ней голову, а Пелагея Ивановна спала. Вдруг Пелагея Ивановна вскочила, точно кто ее разбудил, так что старицу Ксению испугала, бросилась к окну, открыла его и, высунувшись на половину, стала глядеть в даль и на кого-то грозить. "Что такое?" — подумала старица Ксения, подошла к окну поглядеть и видит: отворяется обительская калитка, что у Казанской церкви, и в нее входит блаженная Паша Саровская с узелком за плечами, направляется прямо к Пелагее Ивановне и что-то бормочет про себя. Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна ей что-то таинственное говорит, Паша остановилась и спросила: "Что, матушка, или нейти?" "Нет", — говорит Пелагея Ивановна. "Стало быть, рано еще? Не время?" "Да", — подтвердила Пелагея Ивановна. Молча на это низко поклонилась ей Паша и тотчас же, не заходя в обитель, ушла в ту самую калитку. И после этого года полтора не была у нас.
Вот они, блаженные-то, как разговаривают, — говорила Анна Герасимовна. — Поди и понимай их, как хочешь... А они, дурочки-то, все знают, лишь друг на друга только взглянут, все и понимают. Что же, вы думаете, значили эти таинственные их разговоры? А вот что: лет за шесть до смерти Пелагеи Ивановны явилась к нам опять Паша с какою-то детской куклой, а потом еще немного погодя и со многими куклами; нянчится, бывало, с ними, ухаживает за ними, называя их детьми. И стала Паша по нескольку недель, а потом уже и по нескольку месяцев проживать у нас в обители, где день, где ночь. За год до кончины Пелагеи Ивановны почти весь год прожила у нас. А как скончалась Пелагея Ивановна, то осталась даже и совсем в нашей обители. Была несколько раз она у меня, и я пробовала предложить ей остаться. "Нет, нельзя, — говорит, — вон маменька-то не велит", — отвечает мне, показывая на портрет Пелагеи Ивановны. "Что это, — говорю, — я не вижу!" "Да ты-то, — говорит, — не видишь, а я-то вижу, не благословляет!" Так и ушла, и поселилась у клиросных в корпусе».
Нельзя сомневаться в том, что Пелагея Ивановна поставила на свое место Прасковью Ивановну с тою же целью, как о. Серафим послал ее в Дивеев. Их назначение в обители — спасать души монашествующих от натисков врага человечества, от искушений и страстей, им ведомых, по прозорливости. Если дивная и блаженная раба Божия Прасковья Семеновна, шумевшая в дни неправильных действий в Дивееве преосвященного Нектария, называла Пелагею Ивановну вторым Серафимом, то мы не ошибемся, если скажем, что за вторым стал в Дивееве и третий, по духу и страданиям, Серафим, испытавший в течение 30 лет пустынножительство в Саровском лесу строжайшее постничество, наконец—телесные истязания в миру, как Пелагея Ивановна, и избиение, как о. Серафим, врагом, который вооружил против нее разбойников с целью ограбления, перед приходом на жительство в обитель, проломил блаженной голову и оставил жертву свою плавающею в крови. Таковы были ученицы великого старца и блаженного Серафима! Как же не сказать, что счастливы мы, живя одновременно с такими людьми на земле и имея их перед глазами себе в назидание!
Блаженная Прасковья Ивановна, всем известная по данному ей прозвищу «Паша Саровская» и почитаемая в обители за «маменьку», родилась в Тамбовской губернии Спасского уезда, в селе Никольском, в поместье г-д Булыгиных, от крестьянина Ивана и жены его Дарьи, которые имели трех сыновей и двух дочерей. Одну из дочерей звали Ириной — нынешнюю Пашу. Господа отдали ее 17 лет против желания и воли замуж за крестьянина Феодора. Ирина жила с мужем хорошо, согласно, любя друг друга, и мужнина семья очень уважала ее, потому что Ирина хорошо работала, ходила на барщину, любила церковные службы, усердно молилась, избегала гостей, общества и не выходила на деревенские игры. Так прожила она с мужем 15 лет, и Господь не благословил ее детьми. По прошествии этих годов г-да Булыгины продали их другим помещикам — немцам, господам Шмидтам, в село Суркот. Чрез пять лет после этого переселения муж Ирины заболел чахоткой и умер. Тогда господа ее взяли в кухарки и экономки. Несколько раз они пробовали вторично ее выдать замуж, но Ирина решительно сказала: «Хоть убейте меня, а замуж больше не пойду!» Так ее и оставили. Но вот через полтора года стряслась беда над усадьбой Шмидта, обнаружилась покража двух холстов... Прислуга показала, что их украла Ирина. Приехал становой со своими солдатами, и помещики упросили его наказать виновную. Солдаты зверски ее били, истязали, пробили ей голову, порвали уши... Ирина продолжала говорить, что она не брала холстов. Тогда господа призвали местную гадалку, которая сказала, что холсты украла действительно Ирина, да не эта, и опустила их в воду, то есть в реку. На основании слов гадалки начали искать холсты в реке и нашли их.
После перенесенного истязания невинная Ирина не была в силах жить у господ «нехристей» и в один прекрасный день ушла. Помещик подал заявление о ее пропаже. Через полтора года ее нашли в Киеве, куда она добралась Христовым именем на богомолье. Схватили несчастную Ирину, посадили в острог и затем, конечно не спеша, препроводили по принадлежности к помещику. Можно себе представить, что она испытала в остроге, сидя с арестантами, мучимая голодом и обращением конвойных солдат! Помещики, чувствуя свою вину и как они жестоко отнеслись к ней, простили Ирину, желая опять пользоваться ее услугами и стараниями исполнять свои послушания. Господа сделали Ирину огородницей, и более года она прослужила им верою и правдою, но ее возвратили из Киева уже не той, какая она была ранее. В ней произошла перемена — внутренняя, которая явилась вследствие испытанных страданий, несправедливости и получения сердечной теплоты и света у старцев в Киеве. Могла ли она ждать впереди что-либо от людей, когда вся честная и добрая жизнь ее даже не уверила никого в порядочности и справедливости! Теперь в сердце ее жил один Бог, единый любящий, нелицеприятный, милосердный Христос, и она поняла в Киеве, к чему должны стремиться люди и единственно чем могут усладить свое сердце на земле... Ирина жила, работала, услуживала господам, но сердце ее укреплялось одними воспоминаниями о Киеве, о пещерах, угодниках Божиих и о своем духовном отце-старце. Видно было, что горело и билось в ней сердце любовью ко Христу и духовной жизни, если она, несмотря на все ужасы — ареста в остроге и шествия по этапу, — не вытерпела и убежала вторично от своих господ.
Через год, по объявлению, ее опять нашли в Киеве и арестовали. Снова ей пришлось претерпеть страдания острога, этапного препровождения к помещикам, и наконец, к довершению всех испытаний, господа не приняли ее и выгнали раздетую, без куска хлеба на улицу деревни. Идти ей теперь в Киев, конечно, было непосильно и даже бесполезно в духовном смысле; участь ее решилась, и при помощи прозорливых подвижников Киевской лавры она знала волю Божию... Несомненно, эти духовные отцы благословили ее на юродство ради Христа.
Пять лет она бродила по селу как помешанная, служа посмешищем не только детей, но и всех крестьян. Тут она выработала привычку жить все четыре времени года на воздухе, голодать, терпеть стужу и затем пропала.
За неимением личных сведений от блаженной Паши мы не можем сказать, где она жила до переселения в Саровский лес, или она прямо удалилась туда из господской деревни. Несомненно одно, что в Киеве она приняла тайный постриг с именем Параскевы и оттого называет себя Пашей.
В Саровском лесу она пребывала, по свидетельству монашествующих в пустыни, около 30 лет; жила в пещере, которую себе вырыла. Говорят, что у нее было несколько пещер, в разных местах обширного непроходимого леса, переполненного хищными зверями и медведями. Ходила она временами в Саров, в Дивеево, и ее чаще видели на Саровской мельнице, куда она являлась работать на живущих там монахов.
Она обладала всегда удивительно приятной наружностью. Во время своего житья в Саровском лесу, долгого подвижничества и постничества Паша имела вид Марии Египетской. Худая, высокая, совсем сожженная солнцем и поэтому черная, страшная, носила в то время короткие волосы, так как все поражались ее длинными до земли волосами, придававшими ей красоту, которые мешали ей теперь в лесу и не соответствовали тайному постригу. Босая, в мужской монашеской рубашке, свитке, расстегнутой на груди, с обнаженными руками, с серьезным выражением лица, она приходила в монастырь и наводила страх на всех, не знающих ее.
За четыре года до переезда в Дивеевскую обитель она временно проживала в одной из деревень. Ее уже считали тогда блаженной, и прозорливостью своею она заслужила всеобщие уважение и любовь. Крестьяне и странники давали ей деньги, прося ее молитв, а исконный враг всего доброго и хорошего в человечестве вселил разбойникам напасть на нее и ограбить несуществующее богатство, чем уподобил ее страдания страданиям батюшки о. Серафима. Негодяи избили ее до полусмерти, и блаженную Пашу нашли всю в крови. Она болела после этого целый год и совершенно уже никогда не оправлялась. Боли проломленной головы и опухоль под ложечкой мучают ее постоянно, хотя она, по-видимому, не обращает никакого внимания и только изредка говорит себе же: «Ах, маменька, как у меня тут болит! Что ни делай, маменька, а под ложечкой не пройдет!»
Живя уже в Дивееве, она поздней осенью 1884 года шла мимо ограды кладбищенской церкви Преображения Господня и, ударив палкой об столб ограды, сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать; только поспевай могилы копать!» Слова эти скоро сбылись: как повалился столб — блаженная Пелагея Ивановна, за нею умер священник Феликсов, потом столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год, и случалось, что двух зараз отпевали.
Когда скончалась Пелагея Ивановна, то в 2 часа ночи ударили в большой монастырский колокол, и все клиросные, у которых жила в это время блаженная Паша, переполошились, повскакали с постелей, думая, что это не пожар ли. Паша встала вся сияющая и начала всюду у икон ставить и зажигать свечи. «Ну вот, — сказала она, — какой тут пожар, вовсе нет, а просто теперь это у вас снежок маленько растаял, а теперь темно будет!»
Паша-блаженная поселилась временно в клиросном корпусе у Татьяны Никифоровны Сахаровой, хотя прежде всегда отказывалась, когда ее звали к себе монашенки. Но через неделю после смерти Пелагеи Ивановны она стала роптать, что ей холодно спать у двери, у порога, где было единственное для нее свободное место. «Вы попросите матушку игуменью, — сказала ей Татьяна Никифоровна, — верно, вам не откажут дать более покойное место!» «Что же, — ответила Паша-блаженная, — коли милость их будет!» На этих словах поймали ее клиросные сестры, боявшиеся, что она все-таки уйдет и не станет жить в Дивееве, да и доложили по начальству ее желание. Видно, пришел час воли Божией! Матушка игумения Мария весьма обрадовалась, сейчас же распорядилась переместить клиросных, дабы дать ей свою собственную маленькую келью. Келью убрали, оклеили, устроили: поставили постель, комодик, стол и сундук. Развешали иконы, лампаду и подарили ей подушку, одеяло, самовар, чай, сахар, чашку и все необходимое. Паша-блаженная еще на крыльце встретила посланных с вещами келейниц со словами: «Милости просим!» Уж так она была рада, когда ей совсем убрали и устроили келью! Она стала весело распевать и восторгаться, что теперь у нее «свой чуланчик»!
После побоев и под старость Прасковья Ивановна начала толстеть. Типичная наружность ее бывает весьма разнохарактерна, смотря по настроению внутреннего духа, то чрезмерно строгая, сердитая и грозная, то ласковая и добрая, то горько-горько грустная. Но от доброго взгляда ее каждый человек приходит в невыразимый восторг. Детские добрые, светлые, глубокие и ясные глаза ее поражают настолько, что исчезает всякое сомнение в ее чистоте, праведности и высоком подвиге. Они свидетельствуют, что все эти странности ее, иносказательный разговор, строгие выговоры и выходки — лишь наружная оболочка, преднамеренно скрывающая величайшее смирение, кротость, любовь и сострадание. Тому, кто испытает ее взор на себе, так и хочется броситься, обнять и расцеловать ее.
Облекаясь в сарафаны, она, как превратившаяся в незлобивое дитя, любит яркие, красные цвета и иногда надевает на себя несколько сарафанов сразу, — как, например, когда встречает почетных гостей или в предзнаменование радости и веселия для входящего к ней лица. На голове носит обыкновенный старушечий чепец и крестьянский платок. Летом она ходит в одной рубахе.
Чрезвычайно чистоплотная, порядочная, она любит, чтобы в ее келье было опрятно. Со дня смерти блаженной Пелагеи Ивановны она уже переменила несколько помещений и ныне живет у ворот с монахиней Анной Ивановной, заведующей монастырской лавочкой, в которой продаются образа, крестики, пояски и проч. В клиросном корпусе одно время она жила у монахини Александры Ивановны, к которой по временам продолжает ходить и теперь, называя ее Александр Иванович. Обстановка кельи несравненно лучше, чем была у блаженной Пелагеи Ивановны, сидевшей на полу у печки между тремя дверьми. Несомненно, что у каждой блаженной имеются свои особенности. Деревянная, прочная кровать блаженной Паши, с громадными подушками, редко занимается ею, а больше на ней покоятся куклы. Да и нет времени ей лежать, так как ночи напролет она молится перед большими образами, поставленными в кивотах как в правом, так и в левом углах; изнемогая под утро, блаженная Паша ложится и дремлет, но чуть брезжит свет, — уже моется, чистится, прибирается или выходит на прогулку для молитвы. От живущих с нею и от тех, у кого она ночует иногда в клиросном корпусе, по старой привычке, она непременно требует, чтобы в полночь они встали помолиться, и если кто не исполняет этого монашеского правила, то начинает настолько шуметь, воевать и браниться, что поневоле все встают ее унимать. Строго следит она также, чтобы сестры ежедневно ходили на службы в церковь. Если блаженная Паша остается в келье, то, напившись чаю после обедни, садится за работу, вяжет чулки или делает пряжу. Это занятие сопровождается, конечно, внутренней Иисусовой молитвой, и потому Пашина пряжа так ценится в обители, что из нее делают пояски и четки. В иносказательном разговоре своем она называет вязание чулок упражнением в непрестанной Иисусовой молитве. Так, однажды приезжий подошел к ней с мыслию, не переселиться ли «ему поближе к дивному в духовном отношении Дивееву, и она сказала ему в ответ на мысли его: «Ну, что ж? Приезжай к нам в Саров, будем вместе грузди собирать и чулки вязать!» — то есть нагибаться при собирании грибов — класть земные поклоны и чулки вязать — учиться Иисусовой молитве.
Привычка ее жить с природой, в лесу, заставляет блаженную Пашу иногда летом и весной удаляться в поле, в рощи и там проводить в молитве и созерцании по нескольку дней. Не забывает она и те монастырские послушания, которые отдалены на несколько верст от обители; познавая по прозорливости духовные потребности монашествующих, но живущих на большой дороге, в соблазне, она стремится туда бороться и со врагом, и для наставления сестер. Конечно, везде ее принимают с радостью, особым удовольствием и упрашивают пожить подольше. К особенностям ее пути относится стремление постоянно переходить с места на место. Еще прежде, когда мать-игумения предлагала ей сама и через других поселиться в монастыре, она всегда отвечала: «Нет, никак нельзя мне, уж путь такой, я должна всегда переходить с места на место!» Поэтому и теперь под старость она все странствует из кельи в келью, от монастыря в дальнее послушание или в Саров, на прежние свои излюбленные места. Этим немало смущаются живущие с нею монахини, которые по величайшей любви к ней скучают, тоскуют в дни ее отсутствия и еле справляются с народом, приезжающим и приходящим к блаженной за советом и наставлением.
Во время своих странствований она имеет простую палочку, которую называет тросточкой, узелок с разными вещами, серп на плече и несколько кукол за пазухой. Этот вид блаженной Паши, с вьющимися седыми кудрями и чудными голубыми ыглазами, в ее преклонные годы ныне невольно приковывает внимание каждого человека. Тросточкой своей она пугает иногда простой народ, пристающий к ней, и виновных в каких-нибудь проступках. «А где моя тросточка! Ну-ка, я возьму ее!» — говорит она, когда ее растревожат. Все боятся этой тросточки, и бывают случаи, что она немилосердно бьет ею, когда никакими словами нельзя вразумить человека. Так, однажды пришел странник и пожелал, чтобы его впустили в келью, а блаженная Паша в это время была чем-то занята, и монахиня Анна Ивановна не решалась ее тревожить. Но странник дерзко настаивал на своем и наконец сказал Анне Ивановне: «Передайте ей, что я такой же, как она!» Удивилась Анна Ивановна словам, доказывающим, что в нем нет ничего духовного, но все-таки сочла нужным передать блаженной Паше о приходе столь мало смиренного странника. Анна Ивановна вошла в келью смеясь и говорит: «Маменька хорошая! Там к тебе пришел странник и велел передать, что он такой же, как ты! Велишь пустить?» Блаженная Паша ничего не ответила, но вскоре взяла свою тросточку и вышла наружу. Пока странник кланялся ей, она начала бить его изо всех сил тросточкой, восклицая: «Ах ты, душегубец, обманщик, вор, притворщик!» и т. д.
Трудно удержаться от смеха, когда Прасковья Ивановна развертывает свой узелок, с которым путешествует всюду. Чего только в нем нет: и корки, и горох вылущенный, и огурцы, и травки, и рукавички детские, вязаные, в первом пальце которых завязаны деньги, и разные тряпочки, и деревянные крестики, закрытые бесчисленным числом платков. Все это перепутано, смешано, и часто она, будучи в веселом настроении, сама детски хохочет, перебирая свое имущество.
Серп имеет большое духовное значение. Она им постоянно жнет травку и под видом этой работы кладет поклоны Христу и Богоматери. Если кто придет к ней из гостей, в особенности из дворян и почетных людей, с которыми она не считает себя достойной сидеть в компании, то блаженная Паша распорядится угощением, чаем, а сама, поклонившись гостю в ноги, идет жать травку, то есть молиться за этого человека. Нажатую травку она ценит и никогда не забудет в поле или на дворе монастыря, а всегда заберет уже к вечеру и отнесет или отошлет на конный двор. В предзнаменование неприятностей она жнет приходящим лопух, подавая колючие шишки, и т. д.
О происхождении ее кукол сообщила нам Анна Герасимовна, жившая с покойной Пелагеей Ивановной. Она ими занимается с усердием и немало предсказывает приходящим к ней, примерно показывая на куклах. Блаженная Паша моет их, кормит, укладывает на постель, а сама ложится на край кровати. Нельзя, по-видимому, ничем так утешить Прасковью Ивановну, как подарить ей куклу. И куклы ее замечательные! Например, есть одна кукла, которой она отмыла всю голову, и как только приходит время кому-нибудь умереть в монастыре, Паша вынимает ее, убирает и укладывает. Между куклами есть и любимые, и нелюбимые, что выражается ее ласками, играми с ними и проч.
У нее любимое занятие, по старой привычке, — полоть огород и поливать, но теперь она соединяет это с непрестанной Иисусовой молитвой, произнося ее с выдергиванием каждой травки. Когда она говорит: «Уж я полола, поливала, везде полола!» — означает, что она повествует о своих молитвах за того, о ком говорят. «Никто не полет, никто не поливает, все я одна работаю!» — жалуется она иногда, объясняя этим, что не может она одна за всех успевать молиться, должны обратиться и к другим. Вообще блаженная Паша постоянно бывает занята и в работе и сильно ворчит на молодых, если они проводят время праздно. «Вы вот все пьете да едите, а нет того, чтобы пойти дело поделать!» Бранит всех за нечистоту, нечистоплотность. «Это что?! — кричит она иногда монашенкам. — Это что?! Надо взять тряпочку либо щеточку да все и вымыть да вытереть!»
Любит Прасковья Ивановна, также по старой привычке, иногда печь булки и пироги, которые всегда посылает в подарок матушке игумений и другим. Но в разговоре о семейной жизни часто уподобляет ее приготовлению кушаний. «А ты знаешь, — скажет она, — как надо варить суп? Сперва очистить коренья, вскипятить воду, потом поставить на плиту, наблюдать за всем этим, по временам охлаждать, отставлять кастрюльку, а то подогревать...» — и пойдет скороговоркой объяснять, как необходимо женатым людям соблюдать нравственную чистоту, охлаждать горячность характера и подогревать холодность и не спеша, с умом и сердцем устраивать свою жизнь.
Прасковья Ивановна редко ходит теперь в церковь, лишь посылает своих сожительниц к каждой службе [23]. Молится она своими словами, как малое дитя, но знает наизусть и некоторые молитвы. Любовь у нее к Богу и святым своеобразная; так, она [24] кладет к ним любимые свои вещи, украшает их цветами. Богородицу она часто называет «Маменькой за стеклышком». Если она упрекает людей за проступки, то часто выражается так: «Зачем обижаешь Маменьку!» — то есть Царицу Небесную. Но когда Прасковья Ивановна идет в церковь, то еще накануне особенно омывается и приготовляется к такой радости. В храме становится у двери или на крыльце, чинно, с благоговением и трепетом. Приобщается она сравнительно редко и очень любит Саровского духовника. Иногда всю службу в церкви стоит на коленях. Она вообще любит все делать не в определенное время, а по внушению сердца; так, иногда вдруг становится как вкопанная перед образом и молится или станет где ни попало на колени, в поле, в горнице или среди улицы, и усердно, со слезами молится. Бывает, что и ночью вскакивает вдруг, скажет себе: «Молись!» Другой раз в церковь войдет и начнет тушить свечи и лампады у образов или не позволяет зажигать в келье лампадки. С иконами, Господом, Богоматерью и святыми она разговаривает по-своему. Испрашивая на каждый шаг и действие благословение у Господа, она иногда громко разговаривает и тут же громко отвечает себе: «Надо мне идти? Или погодить? Иди, иди скорей, глупенькая!» — и пойдет. «Еще молиться? Или кончить? Николай Чудотворец, батюшка, хорошо ли прошу? Не хорошо, говоришь? Уйти мне? Уходи, уходи, скорей, маменька!» «Ушибла я пальчик, маменька! Полечить, что ли? Не надо? Сам заживет!» и т. д. Действительно кажется, что блаженная Паша разговаривает с невидимым для нас миром. Поднося гостинцы к Божией Матери, лепечет: «Матушка! Царица Небесная! Какой младенец-то у Тебя — Батюшка! На, на, на, вот возьми, покушай, наш дорогой!» Обыкновенно она говорит про себя в третьем лице: «Иди, Прасковья! Нет, не ходи! Беги, Прасковья, беги!»
Любит Прасковья Ивановна также посещать окрестные деревни и села; иногда она ночует у крестьян, к несказанной их радости.
Случаев прозорливости Прасковьи Ивановны невозможно собрать и описать. Положительно, она знает каждую мысль обращающегося к ней человека и всего чаще отвечает на мысли, чем на вопросы. В дни, беспокойные для нее, несомненно вследствие борьбы ее с врагом человечества, она без умолку говорит, но невозможно ничего понять, ломает вещи, посуду, точно борется с духами, волнуется; кричит, бранится и бывает вся вне себя. Так, однажды она встала с утра вся расстроенная и растревоженная, после полудня к ней подошла приезжая госпожа, поздоровалась и хотела побеседовать, но Прасковья Ивановна закричала, замахала руками: «Уйди, уйди! Неужели не видишь, вон диавол! Топором голову отрубили, топором голову отрубили!» Посетительница перепугалась, отошла, ничего не понимая, но вскоре ударили в колокол, оповещая, что сейчас скончалась в больнице монахиня во время припадка падучей болезни; тогда стали понятны слова блаженной Паши.
Крестьянская девица из села Рузина, по имени Ксения, пришла к Прасковье Ивановне просить благословения на переезд в монастырь. «Братья мне келью поставят!» — сказала она. Но на эти слова как вскочит блаженная и закричит: «Что ты говоришь, девка! Надо прежде в Петербург сходить да всем господам сперва послужить, тогда даст мне Царь денег, я тебе какую поставлю!» Через некоторое время братья Ксении стали делиться, и она опять смутилась своею участью; приходит она к Прасковье Ивановне и говорит: «Вот братья делиться хотят, а ты не благословляешь! Как хотите, а уж не послушаю я вас и поставлю келью!» Блаженная Паша опять вскочила, растревоженная ее словами, и сказала: «Экая ты, дочка, глупая! Ну, можно ли! Ведь ты не знаешь, сколько младенец-то превыше нас!» Сказав это, блаженная легла и вытянулась. Ушла бедная Ксения, ничего не поняв, но осенью умерла ее сноха, и осталась на ее руках девочка, круглая сиротка.
Однажды, бегая по селу Аламасову, блаженная Паша зашла к священнику, у которого был в то время по делам дьячок их. Подошла она к дьячку и стала ему говорить: «Господин! Прошу тебя, возьми или приищи хорошую кормилицу или няньку какую, потому тебе надо, никак нельзя, уж я тебя прошу, возьми кормилицу-то!..» Священник, услыхав эти слова, огорчился, вообразив, что беременная жена умрет родами. Прожил он в большом страхе, пока Бог не послал ему ребенка совершенно благополучно, но дьячок лишился своей жены, которая, несмотря на силы, здоровье и молодость, скончалась от родов.
Крестьянин соседней деревни ездил однажды Саровским! лесом за монастырской известкой и встретил юродивую! Пашу, шедшую, несмотря на мороз, босою, в одной рубашке. Продав известку, ему предложили взять несколько лишних пудов без денег; он подумал да и взял по искушению. Едет он обратно домой, а ему опять встречается блаженная Паша. Поравнявшись с ним, она и говорит: «Аль богаче от этого будешь, что беса-то слушаешь! А ты лучше-ка живи той правдой, которой жил!..»
Дивной Дивеевской обители и ее досточтимой игумений Марии пришлось еще пережить немалые беды. В 189o году 21 января сгорела трапеза, в 1891 году 3 октября сгорели дома священников и диаконов, и в 1893 году был голод, отразившийся окончательно непосильно на средствах монастыря. Пережила игумения Мария и эти беды, даже вновь выстроила каменную прекрасную трапезу, каменные дома для священнослужителей, но как и чем? Несомненно, чудесами! Для пропитания 9oo сестер требуется прикупать до 15000 пудов хлеба; своя же запашка кормит обитель всего два месяца в году. Пространство, занимаемое монастырем, так велико, что преосвященный Иоанникий, нынешний Киевский митрополит, говорил, смотря на обитель: «Это область, а не монастырь!» Число построек, мостов, заборов и проч. настолько значительно, что требуется ежегодно большой ремонт, и все это делается, исправляется, поддерживается без средств и капиталов. Как не признать, что эта громадная обитель живет чудесами батюшки о. Серафима!
Кто не имеет истинного представления о средствах Серафимо-Дивеевского монастыря, тот, войдя в него и любуясь собором, трапезой, мастерскими, несомненно, решит, что это богатый монастырь, но если бы посетители спросили, как строился собор, сколько лет, кто писал образа и картины, а главное, как живут сестры обители, какова их трапеза и проч., чрез что познается истина, то они, наверное, удивились бы всему виденному и познанному. Собор строился из собственного кирпича с 1849 по 1875 год, картины писали сами, монашествующие, живут сестры на свои собственные средства в далеко неприглядных деревянных домиках в нужде, и некоторые в большой бедности, питаются самой скудной, грубой пищей, которую только и в состоянии им предложить монастырь за неимением капиталов и по многолюдству в обители, как, например, пустые щи и огурцы, а каша бывает только по праздникам. Обитель о. Серафима существует с 1825 года, и только теперь окончили постройку каменной колокольни. Этот бросающийся в глаза контраст, это несоответствие большого красивого собора, прекрасной трапезы и превосходных мастерских, не исключая живописной и фотографии, с жилыми деревянными помещениями, с нуждою и бедностью сестер, со скудною их пищей и свидетельствует, что в Серафимо-Дивеевском монастыре, основанном такими великими подвижниками, как о. Серафим и мать Александра, и избранном Себе в земной удел Царицею Небесною, живет истина, правда, любовь ко Господу и Его Пречистой Матери, здесь сохранилась в прежней силе и в полном значении слова духовность! Посещающие и познающие эту редкую ныне сторону Серафимовой обители стремятся скорее вернуться туда и искренно благодарят Богоматерь, произнося: «Спаси их Господи!»
Читать далее - страницы: ▪ первая ▪ вторая ▪ третья ▪ четвертая ▪ пятая ▪
